«Многие забыли проблемы, которые были в советское время, а помнят романтический флер своей молодости»
- 1
Никита Васильевич Петров - историк, заместитель председателя Совета Научно-информационного и просветительского центра общества «Мемориал», в этом году номинирован на Премию Егора Гайдара в области истории за многолетнее последовательное изучение истории советских спецслужб и публикацию ранее засекреченных архивных документов.
Мы поговорили с Никитой Петровым о том, почему сегодня послевоенная советская история является предметом разногласий, что происходит с рассекречиванием архивов спецслужб и какие задачи приходится решать историку, занимающему советским периодом.
Сейчас есть разные мнения, как называть послевоенную экспансию СССР в Европу – то ли оккупация, то ли освобождение от фашизма. Какие существуют еще варианты и какого взгляда Вы придерживаетесь?
История послевоенного переустройства Европы сейчас вообще является предметом идеологических столкновений. Как ни странно, в мировой исторической науке по этому поводу выработан своего рода консенсус и только в России полагают, что надо рассматривать эти процессы непременно с точки зрения освобождения от фашизма, от нацистской диктатуры. С одной стороны, это так. Но с другой стороны, какие режимы были установлены в этих странах, какие возобладали порядки и что принесло народам этих стран, собственно говоря, послевоенное время? Приход Красной Армии, советизация, репрессии, отправка части населения этих стран в лагеря внутри страны или в советские лагеря в Сибири. Так что говорить о том, что Красная Армия исключительно принесла освобождение от нацизма, нельзя – она принесла в том числе и сталинизм. Это был очень сложный и драматичный процесс, и открытые показательные процессы в Венгрии, Болгарии, Чехословакии и других странах были своего рода визитной карточкой уже послевоенного сталинизма. Забывать об этом нельзя, и страны, о которых мы говорим – и Польша, и Венгрия, и Чехословакия (сейчас Чехия и Словакия), и, разумеется, Болгария и Румыния – об этом помнят, и историки этих стран занимаются этой темой довольно глубоко. Но это не встречает понимания в российской исторической науке. К сожалению, наши исследователи, наши ученые приступили к изучению этой темы лишь в 90-е годы. Были изданы очень хорошие сборники документов о советизации стран Центральной и Восточной Европы, но они так и остались документами, не став основой для кардинального переосмысления послевоенной истории. Поэтому сегодня в массовом сознании закрепился все-таки простой и ясный кремлевский тезис: освободили от нацизма – и все.
Вы сказали про мировой консенсус – а в чем он заключается?
Он как раз и заключается в том, что, помимо, собственно говоря, денацификации, советская оккупационная власть во всех этих странах проводила и советизацию – навязывание советской политической и экономической модели развития, тем самым отбросив развитие стран Восточной и Центральной Европы в экономическом отношении на 40 лет. Если мы вспомним, что происходило в конце 80-х годов – бархатные революции, освобождение от советского диктата, выход и в конце концов распад Варшавского блока – это был закономерный процесс и реакция на многолетнее господство советской модели, советского диктата, доктрины Брежнева. Этот опыт и показывает, что в Восточной и Центральной Европе по отношению к событиям прошлого есть определенный консенсус – то, что было после 1945-го, они называют советизацией и сталинизацией.
А был ли какой-то послевоенный универсальный механизм, как советизировать захваченное пространство? Или подстраивались под местную специфику?
Нет, конечно, местная специфика обязательно учитывалась. Скажем, в Чехословакии процессы шли медленнее, потому что там поначалу было правительство Бенеша и коммунисты долго готовили свой приход к власти, хотя они с самого начала придерживались главного принципа – контроль над органами безопасности. Скажем, чехославацкая СТБ сразу находилось под контролем коммунистов. Да, правительство еще могло быть мелкобуржуазным, как считали в Кремле, но уже было понятно, что все рычаги управления обществом и карт-бланш на дальнейшее переустройство у коммунистической партии. Когда подготовили почву и подвели страну к «февральскому кризису 1948 года» – окончательно захватили власть.
В Польше было по-другому, там с самого начала была сделана ставка на просоветские элементы в польском обществе. Разумеется, были многочисленные советники от НКВД и НКГБ при воеводских управлениях польской безпеки, но с самого начала действовала своя модель с марионеточным «люблинским правительством», которое было назначено правительством Польши. Даже при мелких тактических отступлениях, например, когда допустили Миколайчика во власть, хотя и ограничили его возможности. А в странах, где была установлена работа союзных контрольных комиссий, действовали опергруппы СМЕРШ – в Болгарии, в Румынии, в Венгрии. Это был прямой аппарат насилия и репрессий с советской стороны.
В восточной зоне оккупации Германии сразу четко действовала только советская государственная безопасность, потому что речь шла о том, что должен быть заменен весь чиновничий и управленческий аппарат, и сразу же начались аресты. Конечно, в Германии тоже есть историки, которые полагают, что все-таки советская оккупационная власть проводила только денацификацию. Но, помимо денацификации, была и социальная чистка – широта охвата при устранении нацистских элементов была такой, что было ясно: на самом деле цель-то не просто денацификация, а именно утверждение уже новых социально-экономических порядков.
Так что с первых же шагов был четкий и ясный план действий, и с самого начала Сталин знал, что он установит родственные Советскому Союзу порядки на захваченных Красной Армией территориях, он открыто об этом говорил. В Германии, например, когда мы анализируем приказы НКВД «об очистке тыла фронта», мы видим, собственно говоря, категории лиц, которые подлежат аресту, задержанию, интернированию – это редакторы буржуазных газет, вовсе не нацистских, крупные собственники, которым вовсе необязательно быть членами нацистской партии, так называемые антисоветские элементы, и все они попадали в категорию лиц, подлежащих социальной чистке. Уже в январе 1945 года, когда Красная Армия еще только вошла на территорию Германию, были ясные директивы по тому, какой контингент населения будет изыматься.
То есть классово чуждый элемент был таким же, как в России после 1917 года?
Безусловно. Тут даже не просто сходство – тут положены в основе те же самые марксистско-ленинские доктрины, где четко сказано, какие классы являются антагонистическими и «враждебными» классу пролетариата. Вот это сочетание политической и социальной чистки вместе с экономическими преобразованиями нам просто-напросто показывает, что оно исходит из самой природы советского строя, из природы большевистских доктрин.
А помогают ли документы понять, чего хотел Советский Союз от этой экспансии? Это распространение мировой революции или, например, захват ресурсов?
На самом деле, если говорить об экономической целесообразности, то, конечно, советская власть исходила из доктрины, что советский строй, советская система хозяйствования самая прогрессивная и передовая. Вот как, собственно говоря, написано в скрижалях основоположников. Многие действительно искренне верили. Хрущев был, наверное, последний марксист, который верил, что и построение коммунизма возможно; Брежнев – трудно понять, верил или не верил, скорее склонялся к неким умеренным имперским конструкциям; Сталин, кстати говоря, также до конца жизни считал себя марксистом и ленинцем. Другое дело, что они не обращали внимание на некоторые вещи, которые все-таки заложены и в теории марксизма. Ну, например, что практика – критерий истины. То есть можно было бы посмотреть, как на практике развивается советская модель хозяйствования, и прийти к выводу, что это нежизнеспособно, потому что происходит и отчуждение человека от власти, и от результатов труда. А с другой стороны, можно было бы вспомнить и отдельные фразы Ленина, где он говорил, что социализм победит только тогда, когда создаст качественно высшую производительность труда, чем при капитализме. Производительность труда у нас до сих пор меньше, чем в развитых капиталистических и индустриальных странах. Это тоже о чем-то говорит. И советское расширение в послевоенное время скорее опиралось не на доктрины мировой пролетарской революции, как об этом говорили в 20-е годы лидеры большевизма, а на некую имперскую программу расширения и подчинения стран, включение их в зону своего влияния.
Это можно по-разному это трактовать. Некоторые говорят, что это есть некий пояс безопасности от остального мира, но на самом деле мы же прекрасно понимаем, что марксистское проникновение и попытки переустройства общества были в отдельные годы и в Италии, и во Франции, и в ряде других европейских стран. Другое дело, что в брежневское время, конечно, коммунисты западно-европейских стран уже не стремились в объятия Кремля и понимали, собственно говоря, всю порочность и неэффективность советской экономической модели, понимали, что так жить, как в Советском Союзе, не захочешь. Вот отсюда и возникала идеология изоляционизма, приведшая в результате к строительству Берлинской стены и полному отчуждению мира социализма, социалистического лагеря. Тоже ведь придумали забавно – называть социалистические страны не странами-сателлитами, как на западе, что вроде как-то обидно, а социалистическим лагерем. Даже не понимая, что слово «лагерь» в данном случае совсем не выигрышно, а наоборот, звучит как саморазоблачение. Но у нас и пионерский тоже был лагерь, и само слово было универсально. Понятно было, что мы все живем в одном большом лагере. Ведь даже те, кто просто жил в Советском Союзе, были на положении людей несвободных. Только избранные могли выехать за пределы советской страны.
Была какая-то процедура закрывания границ при советизации стран Европы? Все-таки Берлинская стена – это совсем радикальный способ.
Важно, что границы закрывали не потому, что кто-то стремился в социалистические страны, а потому, что населения стремилось выехать из этих стран. То есть люди-то бежали от социализма. Если мы проанализируем весь процесс, то потоки беглецов шли из советского блока на запад, и это были люди, которые пытались избегнуть участи подданных коммунистических правительств. А границы, безусловно, укреплялись с самого начала. Скажем, германо-германская линия разграничения между зоной оккупации СССР и зоной оккупации Великобритании, Франции и США с момента создания уже приобретала характер границы. Поначалу это были межзональные границы, и можно было ездить по межзональным пропускам, которые выдавались, естественно, не каждому. Потом там появилась гэдээровская пограничная стража, которая действовала весьма и весьма жестко, и стена была уже последней каплей, потому что было понятно, что если где человек еще и может перейти на Запад, то только в Западном Берлине, это была последняя лазейка для населения ГДР. Западный Берлин был свободным городом.
Есть какие-то цифры, насколько большой был поток беглецов, когда началась советизация?
Например, из ГДР на Запад с начала 1951-го по апрель 1953-го бежало 447 тысяч человек, из них только за первые четыре месяца 1953-го – 120 тысяч. И поток возрастал: бежали рабочие, крестьяне, ремесленники. Это был весьма ощутимый убыток населения. Так что советское правительство вынуждено было в 1953 году обратиться к решению германского вопроса, и в советском руководстве были разногласия насчет того, стоит ли действительно держать курс на форсированное строительство социализма в ГДР. Например, Молотов был сторонников жесткого социалистического курса, а Берия и другие члены президиума ЦК полагали, что здесь надо ослабить хватку социализма. Потом Берию обвинили в том, что он чуть ли не предлагал ликвидировать социализм в ГДР. На самом деле он этого, конечно, не предлагал, а предлагал немного сбавить обороты, потому что негативные результаты советской политики уже начали проявляться. Так, народное выступление 17 июня 1953 года было реакцией населения именно на радикальные социалистические преобразования – коллективизацию в сельском хозяйстве, ущемление прав рабочего класса. С периодичностью в несколько лет подобные очаги напряженности возникали во многих социалистических странах – была и Венгрия 1956 года, и Чехословакия 1968 года, пытавшаяся мягко ускользнуть из советских объятий, объявив о том, что можно социализм как-то очеловечить, и это уже не понравилось Кремлю. Наконец, была и Польша в 1980-1981 годах. Кремль занял позицию, которая потом была названа доктриной Брежнева, что по части выхода стран из Варшавского блока их суверенитет ограничен.
А в чем заключалась в этом процессе роль НКВД-МГБ, о которой Вы пишете в своих работах?
Если на начальном этапе советизации оперативные группы НКВД и СМЕРШ осуществляли прямое насилие и вмешательство в политический процесс в странах Центральной и Восточной Европы, то уже в конце 1940-х в дело вступили аппараты советников МГБ СССР. Они принимали непосредственное участие в подготовке громких показательных процессов против врагов, инструктировали создаваемые в странах советского блока органы госбезопасности, имели прямой выход на лидеров этих стран. То есть были своего рода посланниками Сталина и проводниками его линии. И после смерти Сталина представительства КГБ в социалистических странах играли важную роль в распространении советского опыта преследования людей, не согласных с коммунистическими доктринами. В хрущевско-брежневское время не было представительств КГБ только в Югославии и прекратили деятельность представительства КГБ в Албании и Румынии, в 1961-м и 1963-м, соответственно.
Вы много лет боретесь за открытость архивов, в том числе архивов КГБ. А осталось ли еще что-то в этих закрытых архивах, за что нужно сейчас бороться, или все самое важное уже опубликовано?
Вообще могу сказать, что доступ к архивам и высших органов советской власти, и советских спецслужб – это самая большая проблема нынешнего времени по той причине, что, конечно же, нет истории без архивного материала. Вернее, нет подлинно научной истории. К сожалению, у нас постоянно сужается поле доступа к тем или иным материалам – и то, что было доступно в начале 90-х годов, сейчас недоступно. Поэтому даже нельзя сказать, что я работаю с теми же материалами. Например, целый ряд документов, представленных в 1992-м на заседаниях Конституционного суда по «делу КПСС» – ежегодные отчеты КГБ, докладные записки – сейчас изъяты из открытого хранения в Российском государственном архиве новейшей истории по специальному распоряжению Росархива. Я сейчас как раз это решение оспариваю в суде, к сожалению, районный суд проиграл, буду писать апелляционную жалобу в Московский городской суд. На самом деле борьба за доступ к материалам является борьбой за нашу историю. Если мы будем молчать, если мы будем спокойно смотреть, как ранее доступные документы изымаются из научного оборота, то мы проиграем не только политическую ситуацию в стране и вернемся в условия, близкие к тоталитарным, мы проиграем и будущее нашей страны. Мне всегда вспоминаются строчки Твардовского: «Кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу». И это очень точные слова о том, что мы не можем скрывать то, что случилось с нашей страной. Мы не можем скрывать свой исторический путь, иначе мы не определим правильного пути в будущем, мы просто будем топтаться на одном и том же месте, мы все время будем обречены на повторение прошлых ошибок, на неэффективность не только в политическом устройстве, но и в экономике.
Когда в начале 90-х стали открываться архивы – и я помню этот, конечно, счастливый момент в моей жизни – я действительно получил возможность работать со многими документами, которые легли в основу моих справочников и книг. Тем не менее, сегодня я вижу, что этот процесс почти остановлен, и комиссии, которые должны были бы рассекречивать документы, оставляют большую часть документов на секретном хранении вопреки законам, принятым в нашей стране. У нас есть «Закон о государственной тайне», в котором четко сказано: максимальный срок засекречивания составляет 30 лет, и в исключительных случаях он может быть продлен по решению межведомственной комиссии по защите государственной тайны. Это статья 13-я, если мне не изменяет память. А что мы видим на самом деле? Мы видим, что исключения превратили в правило, то есть большая часть документов, которые давным-давно должны быть рассекречены, направляются на эту комиссию и засекречиваются еще на 30 лет. Это абсурд, это недостойно ни великой, ни цивилизованной страны.
Вы как-то говорили, что историк подобен следователю, который разбирается в прошлом, чтобы влиять на настоящее. Сейчас думаете так же?
Ну, я говорил об этом совсем недавно, и мое представление не изменилось, потому что то, что я говорил, было продуманным суждением. Дело в том, что работа историка, который занимается историей советского периода – я не говорю об историках, изучающих Древний мир или Средние века, они имеют свои особенности – действительно напоминает работу следователя, которому важно распутать какие-то нити и раскрыть совершенное преступление. Прежде всего, потому что я изучаю историю деятельности советской госбезопасности, а она полна преступлений. Значительная часть советской истории – это цепь преступлений. И задача историка – исследовать механизм карательных акций государства против различных категорий граждан, собрать сведения об организаторах и проводниках политических репрессий, представить историю в цифрах и именах. Это не значит, что историк должен быть непременно обвинителем. Я бы в шутку вспомнил кредо советского следователя (в то время на стадии следствия обвиняемому не разрешалось иметь адвоката) – он должен был сочетать в себе функции и обвинителя, и защитника, потому как у любого подозреваемого есть презумпция невиновности. Очень важно, чтобы для историка вообще не было закрытых тем – он может писать обо всем, иначе придут другие историки и скажут, странно, он об этом знал и не посчитал нужным написать. Иначе это самоцензура и, я бы даже сказал, несвобода, и не стоит такие вещи культивировать. Пусть лучше историк напишет что-то неизвестное ранее, может быть, даже возбуждающее и возмущающее общество, скандализирующее ситуацию, но в этом есть неизбежность пути познания.
Есть идея, что историки советского времени изучают прошлое в том числе затем, чтобы это время не повторилось, чтобы не было отката назад. Нет сейчас ощущения, что проигрываете? Потому что все равно откат происходит.
Да, регресс очевиден. Скажем, российская политика на постсоветском пространстве во многом напоминает не только по методам, но и по риторике некие уже изжившие себя и побитые жизнью социально-политические доктрины. Но дело не только в этом.
Но есть еще ностальгия населения.
Они, конечно, используют и ностальгию населения по, казалось бы, бесконфликтному существованию в советское время, потому что многие забыли проблемы, которые тогда были, а помнят некий приятный и романтический флер своей молодости и того, что в общем на многие вещи они тогда просто закрывали глаза. Ну, что взять с нищего, который когда-то довольствовался тем, что имел. Но сегодня-то мы можем сравнивать и понимать, сколь смешон был советский образ жизни, нелеп и местами даже диковат. Например, туалетная бумага в Советском Союзе появилась только в начале 70-х годов, но мы почему-то не хотим про это помнить. Хотя кое-кто помнит, конечно.
Знаете, уроки истории – это хорошая тема, но мы все больше и больше убеждаемся, что история никого и ничему не учит. И не потому, что мы не издали с самого начала, с начала 90-х годов много-много правдивых книг. Историческое знание и погружение в исторический документ – это все-таки удел не всех, а массовое сознание живет своей жизнью – оно питается кинематографом, телевидением и не читает толстых и скучных сборников документов. Ведь много было и в международном фонде «Демократия», и в РОССПЭНе, и в «Мемориале» издано действительно хороших сборников документов и справочников, которые, казалось бы, говорят, посмотрите, какое оно было на самом деле, это советское процветание, этот советский рай и что это на самом деле значило. Но стало ли это фактом общественного сознания? Эти изданные многие и многие тома? Нет, не стали, потому что и пресса, и электронные СМИ с середины 1990-х целенаправленно подогревали ностальгические настроения, опирались на устойчивость и инерционность советского сознания, создавали мифы. Проще показывать фильм «Кубанские казаки» и говорить, что так оно на самом деле и было. Фильм, который раздраконил в пух и прах Хрущев на одном из пленумов ЦК КПСС, когда говорил, что это лакировка действительности, разве крестьяне ели то, что там показано на столах, это министр кинематографии Большаков закупил и кормил артистов. И Хрущев был абсолютно прав, но населению это неинтересно. Как когда-то иронично говорил герой одной из пьес Маяковского: «Сделайте нам красиво» – и сегодня и телевидение, и радио, и эстрада только на то и направлены, чтобы сделать красиво, а это красиво должно быть бесконфликтно, приятно, маняще – ну и к чему здесь рассказы про ГУЛАГ и куда в этот гламурный шик воткнуть «Колымские рассказы» Шаламова или «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Ведь потрясающие по своей глубине вещи, и их безусловно надо изучать в школах.
Вас как историка это не приводит в отчаяние?
Нет, в отчаяние меня приводит то, что, к сожалению, история в нашей стране сегодня низведена до положения не науки, а некой дисциплины, обслуживающей идеологические запросы власти. Непременно должна служить делу патриотического воспитания, говорит Кремль. Почему? Почему наука должна служить делу патриотического воспитания? Она должна быть прежде всего наукой. История есть уже состоявшаяся, законченная вещь – да, не до конца, может быть, познанная, не все события хорошо описаны, но это уже состоялось. Я думаю, что проблема нашей власти в том и заключается, что ее не устраивает та история, которая в действительности была у Советского Союза, отсюда и желание единым учебником что-то подправить, что-то переобъяснить и куда-то все это перенаправить. Происходят же удивительные вещи. Российские историки оказались, что называется, с родовой травмой советской эпохи – они тут же взяли под козырек и готовы писать любой учебник, который им будет заказан, готовы сдать историю как науку и опять превратить ее в служанку власти, как это было в советское время. Но как историк я уже не удивляюсь ничему.