«Для нас вопрос о поименной реабилитации убитых в Катыни ключевой»
- 1
Александр Гурьянов номинирован на Премию Егора Гайдара - 2015 за работу над уникальным изданием «Книга памяти: Убиты в Катыни» и вклад в восстановление памяти и поименной реабилитации тысяч невинно убитых людей.
Отвечая на вопрос, является ли катынское дело травмой для российского общества, давайте отметим, что в России мало кто знает про Катынь. В марте 2010 года, то есть незадолго до смоленской катастрофы польского президентского самолета, Левада-центром был проведен опрос, который показал, что про Катынь что-то слышали лишь 43% опрошенных. Из тех, кто слышал, 28% считали, что этот расстрел – дело немцев, и только 19% согласны, что это наше дело, а 53% затруднились с ответом. Очень многие вообще путают Катынь и белорусскую Хатынь. Много раз говорилось о том, что деревня Хатынь в качестве символа гитлеровских зверств была выбрана неслучайно из тысяч сожженных белорусских деревень, а именно благодаря созвучию с Катынью – чтобы люди путались. Так что представления большинства наших соотечественников определяются незнанием основных фактов, составляющих катынское преступление, и многолетней советской пропагандистской ложью о Катыни, а раз так, то никаких предпосылок к травме у них из-за Катыни нет.
А вот в польском обществе травма есть. Прежде всего, у семей, которые на протяжении нескольких десятилетий подвергались гонениям и преследованиям. То есть если они молчали и сидели тихо, никаких гонений не было. Но достаточно было, скажем, упомянуть, что отца расстреляли в Катыни и назвать время расстрела – 1940 год, который однозначно указывает на Советский Союз как виновника, – и человека выгоняли с работы, детей не принимали учиться в высшие учебные заведения. А те, кто особо упорствовал, подвергали опасности и свою жизнь – случались нападения, якобы бандитские, и даже убийства. Правда о Катыни на протяжении десятилетий была причиной преследований в «народной» Польше.
Когда в 90-м году наша страна – тогда еще СССР – наконец-то признала, что преступление – убийство пленных польских офицеров – было совершено советскими государственными органами, это стало переломным моментом. Моментом окончания того, что обозначается вошедшим в обиход термином «Катынская ложь». В 92-м году это признание, сделанное при Горбачеве, было углублено Ельциным, который распорядился обнародовать решение Политбюро, и стало ясно, что преступление совершили не просто советские государственные органы, а что это решение верховной власти. Тогда, конечно, в Польше это было воспринято как очень важный шаг к польско-российскому примирению.
Недоверие в польском обществе к России и к русским вызвано не только Катынью. Сотни тысяч польских граждан были затронуты и разными другими советскими репрессиями – депортациями, высылками с территорий, которые были захвачены в 1939-м году в результате «освободительного похода», как наша пропаганда называла тогда вторжение Красной Армии в пределы довоенного польского государства и как это и сейчас у нас пытаются вновь называть. За этим «освободительным походом» в Западную Украину и Западную Белоруссию последовала советизация населения, проживающего там. А основной метод советизации был отработан и известен – массовые репрессии, депортации гражданского населения, беспрерывные аресты. За неполные два года – с сентября 1939-го по июнь 1941-го – эти репрессии на захваченных территориях охватили почти полмиллиона человек. Если добавить к этому членов семей, то становится понятно, скольких польских граждан – в большинстве своем поляков, но и представителей других национальностей, в том числе русских, – затронули советские репрессии.
Затем последовали события, связанные с освобождением Польши от немецкой оккупации. Когда Красная Армия прекратила фашистский террор и ожидание смерти в любой момент, царившие в Польше на протяжении пяти лет, это стало великим делом. Но вскоре оказалось, что тот режим, который установился в первые месяцы после освобождения, по сути, тоже явился оккупационным. Сначала на территории Польши пребывала вся наша Красная Армия, потом стояли гарнизоны, а сам режим осуществлялся советскими ставленниками из числа поляков – тот режим, который назывался «народная Польша», ПНР. Он тоже использовал террор – конечно, в гораздо меньшем масштабе, чем немцы, но в общем это был террор, направленный против той части польского общества, которая требовала национальной независимости.
Нельзя говорить, что все было черно-белое, ситуация гораздо сложнее. Так, с одной стороны, в 40-50-е годы была искренняя признательность Советскому Союзу за освобождение от гитлеровской оккупации, но с другой стороны, советские действия заложили основу для недоверия. Режим-то был явно насажден извне, и социализм в Польше был внедрен принудительно. Хотя тоже не все так однозначно, и далеко не все поляки как один были настроены против и считали, что над ними совершено насилие.
В самые первые годы после войны левые идеи были в Польше очень популярны. И вся война, и поражение довоенной Польши, поражение правящего в ней правого и довольно националистического режима, очень способствовали тому, что внутри очень сильного движения сопротивления во время германской оккупации участники польского подполья (фактически подпольного польского государства) интенсивно планировали устройство Польши после освобождения и считали, что это ни в коем случае не может быть тот режим, который потерпел такой крах в 1939 году. Левые убеждения, стремления к социальной справедливости тогда распространились очень широко, а после освобождения от германской оккупации коммунисты заявили, что социализм такой, как в СССР, и есть то самое справедливое мироустройство. Значительная часть польского общества, особенно в первые годы, действительно понадеялась, что это примерно то, о чем они мечтали. Но вскоре оказалось, что на самом деле строительство социализма выливается в подавление гражданских свобод – свободы печати, свободы высказываний, репрессии и государственный террор. И пришло понимание, что все это держится – сказать, что на советских штыках, это некоторое преувеличение, но в общем-то на угрозе советского вмешательства в случае попытки освободиться от коммунистического режима.
В 1956 году были волнения в Познани, потом в октябре в Варшаве, в умиротворении которых сыграл роль фактор советской угрозы – что наши танки двинутся. Они и двинулись, только были остановлены и в города не вошли. За этим последовали события в Польше 68-го и 70-го годов, и все время главной угрозой было то, что если поляки захотят воплотить то, что им органично, а органично все же какое-то устройство по европейскому образцу, то «большой брат» двинет свои танки и всех задавит. Это был еще один мощный фактор недоверия и неприязни к нашей стране, наряду с памятью о репрессиях и с «катынской ложью». И когда в 1990-1992 годах последовало признание, в частности, в совершении катынского преступления, это было воспринято в Польше оптимистично как возможность преодолеть это недоверие.
Но надежды первой половины девяностых не оправдались, и оказалось, что ситуация совсем другая. Это вырисовалось окончательно и для нас в «Мемориале». Мы катынским делом интересовались, но не предпринимали никаких исследований. Единственное, что мы сделали, это устроили первую в Советском Союзе катынскую выставку. В 1990-м году Главной военной прокуратурой было начато официальное расследование, и были историки-профессионалы, которые научным изучением катынского расстрела, открывали советские архивные документы – прежде всего, Наталья Сергеевна Лебедева и другие. И мы считали, что дело движется в правильном направлении, в том числе со стороны государства, которое обнародовало правду, ведет расследование, и это расследование в те первые годы принесло очень важные результаты. Во-первых, Главная военная прокуратура установила места захоронения и расстрела военнопленных из других лагерей – до 1991-го года было известно только про Катынь. А Катынский лес – это место расстрела и захоронения всего лишь одной из пяти групп жертв – а именно польских военнопленных, которых держали в Козельском лагере НКВД. Но по тому же решению Политбюро тогда же были расстреляны польские военнопленные, которых держали в Осташковском и Старобельском лагерях, и места их расстрела и захоронения не были известны до 1991 года. Были подозрения, предположения, но Главная военная прокуратура провела частичные эксгумации в лесопарковой зоне на окраине Харькова и рядом с селом Медное близ Калинина и доказала, что там захоронены расстрелянные узники Старобельского и Осташковского лагерей НКВД для военнопленных. Во-вторых, были найдены участники и свидетели того преступления – хотя и при довольно активном сопротивлении органов госбезопасности, которые «курировали» чекистов-пенсионеров. Главная военная прокуратура смогла их найти и снять с них показания. А потом все затихло.
Вернее, не затихло, а в 1994 году вдруг последовало распоряжение от верховной власти, что все уже ясно и надо расследование прекратить. Прекратить не удалось благодаря упрямству и упорству следователя, который в тот момент вел дело. Он за несколько месяцев до того, видимо, понял, что вести расследование ему уже не дадут, и, как от него и требовали, вынес постановление о прекращении дела за смертью виновных – есть такая статья в Уголовно-процессуальном кодексе. Но в этом постановлении он перечислил всех виновных – порядка двухсот человек, начиная с членов Политбюро, которые расписались на решении от 5 марта 1940 года о расстреле польских военнопленных и арестованных, содержавшихся в тюрьмах – Сталин, Ворошилов, Молотов, Микоян, а также Калинин и Каганович, которые не расписались, но по телефону сообщили, что они тоже «за». Организаторов и исполнителей расстрельной «операции» было задействовано много – за неполные полтора месяца надо было уничтожить 22 тысячи человек, сосредоточенных в самых разных местах – трех лагерях для военнопленных, а еще и в тюрьмах Западной Украины и Белоруссии. Главная военная прокуратура дошла и до самых низовых исполнителей – непосредственно расстрельщиков. В своем постановлении о прекращении дела в 1994 году следователь дал, с нашей точки зрения, совершенно правильную юридическую квалификацию катынскому расстрелу – военное преступление, преступление против человечности в соответствии с 6-й статьей Устава Международного военного трибунала. Эта квалификация, как и перечисление всех виновных, очень не понравились начальству, и через три дня постановление было главным военным прокурором, а затем и генеральным прокурором отменено. Но из-за этого они были вынуждены отменить и прекращение расследования, пришлось его продолжить хотя бы формально.
Дальше расследование формально продолжалось, но по сути не делалось ничего. В 2004 году расследование было прекращено, но уже с другой юридической квалификацией расстрела – по статье 193-17 из главы «Воинские преступления» Уголовного кодекса, действовавшего в 1940 году. Эта статья говорит об уголовной ответственности за «превышение власти лицами начальствующего состава Рабоче-крестьянской Красной Армии». Дальше мы знаем, что когда спустя полгода главный военный прокурор на пресс-конференции объявил о прекращении дела за смертью виновных и его спросили, а кто же виновники, он ответил, что не может сказать, потому что все материалы дела засекречены и в том числе постановление о прекращении дела. Беспрецедентный шаг в юридической практике – и российской, и советской: секретные дела и расследования бывали, но постановление о прекращении никогда не могло быть секретным.
Только благодаря случайной утечке от Главной военной прокуратуры, что виновников всего четверо, удалось определить, кого признали виновными. И был еще ответ на запрос «Мемориала» 1995 года – Главная военная прокуратура уточнила, что виновными признаны лица из руководящего состава НКВД. Ну и в сочетании с цифрой четыре мы точно знаем фамилии – Берия плюс та самая тройка в составе Меркулова, Кобулова и Баштакова, которую Политбюро назначило оформлять этот расстрел. Хотя в решении Политбюро этой тройке никаких других полномочий и не было дано – они не имели права решить, что кого-то не расстреляют, они могли выносить только решение о расстреле тех, чьи дела им направляли «на рассмотрение». Без малого четыре сотни военнопленных все же были исключены из-под расстрела, но это решала не тройка, а главный руководитель всей операции Меркулов – по согласованию с Берией он исключал из списков тех людей, которых они считали нужными, распоряжался не направлять их дела на рассмотрение тройки.
Так стало понятно, что Главная военная прокуратура из числа виновников исключила, с одной стороны, главных преступников – тех, кто принял решение, то есть Сталина и других членов Политбюро, а с другой стороны, тех, кто непосредственно расстреливал. По-видимому, наша прокуратура оправдала расстрельщиков тем, что они лишь исполняли приказ. Это может означать, что наша прокуратура исполнение преступных приказов не посчитала преступлением!
Затем настал 2010 год, когда что-то сдвинулось. За три дня до катастрофы польского президентского самолета была первая встреча в Катыни, в которой участвовали премьер-министр Путин и премьер-министр Польши Туск, и впервые человек настолько высокого ранга с российской стороны посетил это место. Там Путин признал, что это преступление было совершено тоталитарным режимом, подразумевая сталинский режим, но оставив возможность и для другой интерпретации. А потом последовало потрясение от катастрофы польского президентского самолета.
Важнейшим результатом этого перелома, который произошел в 2010 году, я считаю декларацию Государственной думы от 26 ноября по Катынскому преступлению, где все было очень четко сказано. Впервые это был официальный документ столь высокого государственного уровня. Раньше, в 1990-м году это было заявление ТАСС, в 1992-м Ельцин распорядился обнародовать решение Политбюро, а в 1993 году во время визита в Варшаву его повели к символическому Катынскому кресту на кладбище, он возложил венок и сказал: «Простите нас». Но это слова. А 26 ноября 2010 года был принят официальные документ, что действительно мы признаем, что преступление совершено советскими органами, что жертвами преступления пали 22 тысячи польских граждан, что это тяжкое преступление сталинизма.
Но эта позиция, такая четкая и правильная, сочетается с позицией Главной военной прокуратуры, которая отказалась провести поименную реабилитацию отдельных военнопленных. Семьи подавали заявление о реабилитации в порядке действующего российского закона о реабилитации жертв политических репрессии. «Мемориал» пять лет добивался реабилитации группы военнопленных из 16 человек, полагая, что если мы добьемся поименной реабилитации для них, то это будет первый шаг к поименной реабилитации для всех жертв катынского преступления. Сначала у нас шла переписка с Главной военной прокуратурой, потом были суды, где мы пытались оспорить незаконные действия прокуратуры, которая не только не приступает к проверке политического мотива бессудной казни, а просто отказывается признать факт гибели и расстрела любого поименно названного военнопленного. То есть, с одной стороны, Россия официально признает, что были расстреляны 22 тысячи польских граждан, а с другой – как только поступают заявления о признании жертвами расстрела конкретных военнопленных с фамилией и именем, Россия отказывает в этом признании. Это означает, что официальная Россия стремится изо всех сил эту 22-тысячную массу жертв удержать в состоянии анонимности, безликости.
Если вернуться к вопросу о травме, к тому, как российскую позицию воспринимают в Польше, то те же семьи, которые страдали на протяжении минувших десятилетий от гонений, считают такое отношение России продолжением советской «катынской лжи». Для родственников убитых – это травма. Это оскорбительно, когда они подают заявление о реабилитации, а им говорят, что мы у нас нет подтверждающих документов, а вы не можете доказать, что ваш дед или отец был расстрелян. Для нас в «Мемориале» вопрос о поименной реабилитации ключевой. В заявлении Государственной Думы в последнем абзаце сказано, что их реабилитировала сама история. Но именно поименную реабилитацию мы считаем важной по многим причинам.
Основное соображение – нравственное. Это долг перед семьями, которые продолжают переживать травму. Но есть и чисто прагматическое: отказ прокуратуры проводить реабилитацию – это прямое нарушение действующего закона о реабилитации жертв политических репрессий. В этом законе для прокуратуры не оставлена возможность отказаться от проведения процедуры. Есть возможность провести процедуру и признать человека жертвой политических репрессий, есть возможность провести процедуру и сказать, что оснований нет и отказать в реабилитации. При этом если выносится такой отказ, дальше закон обязывает прокуратуру этот отказ в письменном виде направить в суд, чтобы он окончательно этот отказ утвердил или отменил. Опасаясь именно рассмотрения всех наших аргументов в суде, прокуратура говорит, что не будет вообще проводить процедуру, ссылаясь на то, что от нас было не заявление, а письмо, и на письмо они ответили. Вот такая уловка. Одно из ярких проявлений того, как наша нынешняя власть относится к соблюдению законов нашей же страны. Когда удобно, тогда соблюдают. Когда неудобно, тогда не соблюдают. В этом наш прагматический интерес. Мы же мечтаем стать правовым государством. А для этого нужно, чтобы власть соблюдала законы собственной страны, в частности закон о реабилитации жертв политических репрессий.
Что касается наших аргументов, чем прокуратура обосновывает свой отказ признать человека погибшим? Якобы не сохранились документы. Это очень лицемерное утверждение, потому что основные документы – а это личные дела военнопленных расстрелянных, в которых находилось то самое постановление о расстреле, подписанное тройкой, – были уничтожены нашей же советской властью в 1959 году. Причем документ об этом обнародован Ельциным – это записка председателя КГБ Шелепина Хрущеву, где Шелепин прямо пишет, что считает необходимым уничтожить личные дела расстрелянных польских военнопленных и узников тюрем, потому что какая-нибудь непредвиденная случайность может привести к расконспирации всей операции. Записку мы поместили на первых же страницах нашей книги памяти «Убиты в Катыни». Уничтожение документов в 1959 году – это действия, направленные на сокрытие следов преступления, что уже само по себе влечет уголовную ответственность.
Был еще ряд других документов, которые напрямую могли бы подтвердить казнь всех поименно названных военнопленных и заключенных: протоколы, утвержденные тройкой, акты расстрела, расстрельные списки, то есть списки, которые отправлялись не в лагеря, а в областные управления НКВД, которые производили расстрелы и должны были получать пофамильные списки с распоряжением привести высшую меру наказания в исполнение. Все эти документы тоже были уничтожены (а возможно, что какая-то их часть до сих пор скрыта в архивах ФСБ). Но сохранились списки-предписания Козельскому и Осташковскому лагерям, и в каждом списке-предписании было распоряжение таких-то сто человек отправить в распоряжение областного управления НКВД, правда, там нет слова «расстрел». А мы доказываем, что на самом деле, если взять те самые списки-предписания об отправке в областное управление НКВД, сопоставить их с другими документами, например, в случае Козельского лагеря – с материалами немецкой эксгумации 1943 года в Катынском лесу, то окажется, что в списках-предписаниях и среди опознанных при эксгумации значатся те же самые люди и для каждого человека можно из документов выстроить отдельную цепочку, которая доказывает, что он был расстрелян именно весной 1940 года и именно на основании решения Политбюро от 5 марта 1940 года. Но наши доказательства прокуратура игнорирует. Говорят, что нет одного документа, где и фамилия есть, и написано «расстрелять». Действительно нет, потому что все эти документы КГБ сам уничтожил. Мы настаиваем на цепочке из документов, а прокуратура этого «не замечает» и даже не хочет комментировать.
В нашей книге памяти «Убиты в Катыни» основное содержание составляют именно биографические именные справки расстрелянных военнопленных – узников Козельского лагеря. Каждая справка помимо биографических сведений содержит список документов, которые позволяют выстроить для этого человека доказательную цепочку, что он был расстрелян по решению Политбюро. Это инструмент, с помощью которого мы все же собираемся возобновить и продолжить наши усилия по поименной реабилитации. Сейчас официальная российская позиция: да, мы признаем, что это совершил Советский Союз, что убиты 22 тысячи, но они анонимы. Помимо доказательной цепочки, нам было важно донести до российского читателя, что это не анонимы. Что это личности, что это люди с конкретными судьбами. Узники Козельского лагеря на две трети или даже больше состояли не из профессиональных военных. Это были офицеры запаса, которых призвали накануне или в первые дни нападения Германии на Польшу, и вот они надели свои мундиры с одной или двумя звездочками самых младших офицерских званий – подпоручики и поручики – и пошли воевать. И подавляющее большинство даже повоевать не успели – их взяли в плен. Среди этих запасников самая многочисленная группа – это учителя и директора начальных школ, сельских и городских. Уйма врачей, юристов, ученых и университетских преподавателей. Наша задача – показать нашим читателям, до кого эта книга дойдет, что это самые разные люди и у каждого своя индивидуальная судьба. Важно опровергнуть перед нашими соотечественниками навязываемую прокуратурой анонимность, безликость жертв катынского преступления, прийти к пониманию, что их поименная реабилитация нуждается в общественной поддержке.