«Мы продолжаем поддерживать балласт неэффективных производств, и он не дает развиваться лучшим фирмам в экономике»
- Вкладка 1
Наталья Волчкова - директор по прикладным исследованиям Центра экономических и финансовых исследований и разработок, профессор и заведующая кафедрой макроэкономики Российской экономической школы, научный сотрудник Центрального экономико-математического института РАН. Выдвинута на соискание Премии Егора Гайдара 2016 года в номинации «За выдающийся вклад в области экономики».
Сначала мы долго стремились в ВТО, чтобы получить новые возможности для развития, теперь сами наложили на себя контрсанкции. В таких поворотах экономической политики вообще еще есть какая-то экономическая логика? Или это уже все исключительно политические вещи?
Действительно, из всего спектра экономических политик больше всего завязана на чистую политику именно сфера международной торговли. И это касается не только непосредственно торговли. Даже во внутренних делах, на самом деле, именно торговая политика была одной из первых, которую стали практиковать государства. Почему? Потому что именно инструменты торговой политики, а именно импортные тарифы, позволяли довольно быстро наполнять бюджет деньгами. Так, одним из первых прав Конгресса США, согласно первой статье Конституции, является право регулировать торговлю с иностранными государствами. То есть эта политика важна с финансовой точки зрения. Помимо этого, сегодня она используется как один из основных инструментов промышленной политики, а также, в определенных случаях, как инструмент несилового воздействия на зарубежных партнеров.
Такая многоплановость торговой политики подчеркивает, на самом деле, и ее нетривиальность, и использование ее разными группами интересов в своих целях. Изменение относительной силы групп лоббирования, из-за воздействия внешних или внутренних факторов, в отсутствие стратегии внешнеэкономической деятельности приводит к тому, что векторы торговой политики меняются в одночасье на противоположные. В этом смысле торговая политика какая-то несчастная, потому что ее эффективность в разные периоды оценивается по разным критериям, а не только по ее влиянию на экономику. А это влияние – колоссальное. И когда происходят значительные политические пертурбации в отношениях между странами, торговая политика становится их жертвой, и экономическое развитие от этого очень сильно страдает. Это печально, потому что экономическая наука сегодня знает очень много о влиянии торговой политики на развитие экономики, но, к сожалению, знания и понимания этого в политическом истеблишменте недостаточно.
То есть мы оказались в такой ситуации, когда торговая политика находится в заложниках у политических решений и ее эффективность не имеет ключевого значения?
Да. Во многих странах понимают важность торговой политики, и там торговые решения очень глубоко просчитываются. Даже если посмотреть на те же самые санкции, которые объявили американцы – если бы они действовали, как российская сторона, то что они должны были бы сделать? Они должны были бы запретить продавать российскую нефть на территории США. Но они этого не сделали. Они очень узко, именно с точки зрения своего отраслевого развития, выбрали сферы, где влияние санкций на их экономику будет минимальным. То есть они запретили продавать какие-то свои товары на территории России, ограничили некоторым российским компаниям доступ к своим деньгам, но очень узко, понимая, что если они это сделают в отношении целого сектора, то это может нанести колоссальный урон экономике. Соответственно, понимание и расчет последствий очень важен, и во многих странах для этого задействуются очень серьезные ресурсы – и человеческие ресурсы, и системы сбора качественных статистических данных.
В нашей стране, к сожалению, в этом отношении делается очень мало. Возможно, во многом недооценка роли торговой политики является следствием нашего советского прошлого, когда существовала государственная монополия на международную торговлю, и до сих пор роль частной инициативы в международном пространстве очень сильно недооценивается. У нас и сегодня на самом высоком уровне происходит отраслевое продвижение на международные рынки. Но надо продвигать не отрасли. Нужно помогать отдельным фирмам выходить на зарубежные рынки. И даже не помогать, может быть, а не мешать. С этой точки зрения, неэффективность торговой политики в России очень заметна, и это препятствует решению большого спектра задач – в том числе и модернизации экономики, о которой мы говорим с 90-х годов, и диверсификации экспорта. И я не вижу, чтобы в правительстве сегодня были силы, которые могли бы нам позволить начать решать эти задачи.
То есть, на ваш взгляд, когда мы вводили контрсанкции и совершали все последние действия в отношении торговых запретов, не было просчета минимального влияния на нашу экономику?
Я считаю, что не было. Это решение было абсолютно политическое. Потому что даже, я надеюсь, любой мой студент, которому я преподавала курс международной торговли, знает, что в малой экономике ограничение импорта гарантирует потери благосостояния. А Россия, как потребитель – малая экономика на рынке любого товара. Даже Соединенные Штаты Америки и Китай на большинстве рынков товаров являются малыми экономиками. То есть экономиками, которые не оказывают влияния на цены этого товара на мировом уровне. Соответственно, как потребители какого-то товара – скажем, яблок – мы не окажем влияния, запретив россиянам потреблять зарубежные яблоки. Поэтому ограничение приведет только к росту цены этого товара на нашем внутреннем рынке, от чего пострадают наши потребители. Размер наших потерь тоже будет маленьким, с точки зрения ВВП это будет какая-то тысячная доля процента, так как доля любого товара во всей экономике (если это не нефть) невелика. Но индивидуальный потребитель увидит рост цен на этот и на связанные с ним товары. Если из этих яблок делают пюре, то и соки, и пюре подорожают, и детское питание. Эффект будет умножаться. Хотя все равно он не будет колоссальным.
Мы оценивали последствия антисанкций. Если бы это был, например, полный запрет на ввоз сыра из-за рубежа, тогда цены на сыр вообще скакнули бы в 3 раза и выше. Сейчас они выросли где-то до двух раз, если скорректировать на девальвацию. Так как запрет на ввоз европейского сыра привел к тому, что в России, например, появился сыр из Южной Америки, то эффект на цены более сглаженный. Но и такой рост цен заставил россиян сократить потребление сыра, как и некоторых других товаров. Но еще есть российские компании, для которых так называемые санкционные товары являются товарами для последующей переработки. Они от санкций страдают даже в большей степени, вплоть до банкротства предприятий.
При этом нужно понимать, что доля промежуточных товаров, то есть товаров, которые не идут на конечное потребление, а участвуют в дальнейшей переработке, в международной торговле гораздо выше, чем товаров конечных. В российском импорте доля таковых – до 65%. Поэтому любые ограничения на импорт, касающиеся промежуточных товаров, означают рост издержек для тех российских компаний, которые используют эти товары для переработки или в качестве средств производства. Соответственно, дорожает то, что они выпускают и так далее. С этой точки зрения, ограничение импорта является системным фактором для большинства компаний и большинства отраслей.
Но в новостях у нас другое – якобы Европа несет безумные потери.
Только локально. Поскольку сельскохозяйственное производство имеет определенный производственный цикл, требует предварительных инвестиций – в сады, в оборудование, в логистику и так далее, то компании, у которых сорвались контракты, конечно, пострадали. Но они стали искать новые рынки сбыта своей продукции. И согласно информации из Европы, в этом они даже преуспели. И хотя по цене они проиграли в первый год, в последующем ситуация начала стабилизироваться. То есть безусловно есть те, кто в результате разорился. Но если посмотреть на эту ситуацию с точки зрения европейских производителей, для них случилось внешнее воздействие – Россия запретила импорт их товаров. Насколько экономика гибкая и может перегруппироваться под действием такого шока – это очень важный критерий качества экономики. Почему? Потому что кто-то должен обязательно уйти с рынка, если в новых условиях его производство убыточно, а кто-то, более эффективный в новых условиях, должен прийти. Такого рода гибкость – важнейшая характеристика экономики, позволяющая ей адаптироваться к внешним шокам.
К сожалению, наша российская экономика в этом отношении не отличается особым качеством – мы продолжаем 25 лет спустя после начала перестройки поддерживать неэффективные производства. То есть в 90-е годы можно было объяснить необходимость поддержки тем, что была тяжелая ситуация, развалились производственные связи, упал спрос, но и средств на поддержку у государства было не много. Но в 2000-е годы и ситуация со спросом была лучше, и объемы поддержки выросли в разы, а многие предприятия все еще остаются неэффективными. В итоге они становятся балластом, который мешает экономике быть гибкой, реагировать на шоки. У нас упала цена на нефть, а мы не можем перестроиться, потому что государство не дает экономике перестраиваться самой и поддерживает тех, кто не может выстоять, поддерживает неэффективных, в том числе и мерами торговой политики. А это, в свою очередь, не дает возможности вырасти новым, более эффективным производителям.
Это очень важный аспект, который стал очевиден в последние 20 лет, когда в теории международной торговли мы смогли сделать важный шаг вперед, перейдя от концепции международной торговли в разрезе «страна и отрасль» к концепции «фирма на международном рынке». Мы говорим, что Россия экспортирует нефть, но это неверная трактовка. Нет такого экономического агента – Россия. Есть фирмы «Лукойл», «Газпромнефть», «Роснефть» и другие, которые, в том числе, экспортируют нефть. Есть другие компании, которые продают свои товары и на отечественном, и на мировом рынках. И если мы назовем эти фирмы экспортерами и посмотрим на экономику в целом, то оказывается, что даже в самых успешных экономиках экспортеров в обрабатывающей промышленности очень немного – 15-20% от числа всех фирм. И это страны с развитым, диверсифицированным экспортом. В России, по разным оценкам, их всего 3-6%. И эта доля, к сожалению, не увеличивается. Эти фирмы, при том, что их очень мало, на экспорт в среднем поставляют только 10% своей продукции – 90% они продают внутри страны. Мы их называем экспортерами, но их основной рынок сбыта – внутри страны.
Таким образом, экспортеров в обрабатывающем секторе не очень много, на зарубежные рынки они поставляют не очень большую долю своей продукции, но при этом они играют колоссальную роль в экономике. Дело в том, что это самые эффективные фирмы. Они достаточно производительны, чтобы не только обслуживать потребителей на внутреннем рынке страны, но и выйти на зарубежные, выдерживая там более интенсивную конкуренцию с зарубежными компаниями. Либерализация торговой политики дает этим фирмам большое преимущество на зарубежном рынке, то есть они могут больше экспортировать. Но для этого им нужны ресурсы, чтобы производить больше товаров и услуг на экспорт. Эти ресурсы, в первую очередь человеческие и капитал, они могут найти, главным образом, внутри своей страны, и они усиливают конкуренцию за них, в итоге отбирая их у менее эффективных фирм в экономике. То есть ограниченные запасы факторов производства в экономике перемещаются в пользу самых эффективных фирм – экспортеров. А если мы вспомним, что 90% своей продукции эти фирмы продают внутри страны – то и нашим потребителям достается больше качественной, и более дешевой продукции. Вот это перераспределение долей рынка между экспортерами и не экспортерами в условиях либерализации торговой политики является ключевым механизмом экономического развития многих экономик, выбравших путь экспортной ориентации. И то, что мы его мало используем в стране в последние двадцать лет – это наша катастрофа. Мы поддерживаем балласт, а он, в свою очередь, не дает возможности развиваться лучшим фирмам в экономике, которые могли бы и диверсифицировать экспорт, и создать эффективные рабочие места, и повысить заработную плату (а экспортеры платят заработную плату больше, чем не экспортеры) и так далее.
И тем самым отказываемся от того самого долгожданного стабильного экономического роста.
Есть интересное и важное исследование по Чили – это вообще одна из самых либеральных экономик мира. Изучение либерализации 70-х—80-х годов в этой стране показывает, что производительность обрабатывающей промышленности за этот период выросла на 20%. При том, что в среднем на уровне компаний обрабатывающей промышленности производительность выросла только на 6%. То есть – обрабатывающая промышленность – это большое количество фирм. У каждой фирмы, в среднем, производительность выросла на 6%. А во всей обрабатывающей промышленности – на 20%. Как так может быть? А все потому, что торговая либерализация привела к тому, что самые эффективные фирмы вытеснили с рынка менее эффективных игроков. Вот это перераспределение само по себе дает эффект роста производительности на 14% за 10 лет. Это же эффект вообще из воздуха, понимаете? Ничего делать не надо, а экономика растет, растет число высокопроизводительных рабочих мест. Никаких бюджетных денег не нужно, никаких госпрограмм, никаких указов президента. Все, что нужно – это понять стратегически, что либерализация – экспортная либерализация, торговая либерализация – является важнейшей компонентой экономической политики развития. И делать все возможное, чтобы улучшать позиции своих компаний на международном рынке. Не внутри страны. И всем будет счастье.
Но есть мнение, что не надо смотреть на нашу экономику с точки зрения эффективности. И у контрсанкций есть бенефициары, и кому-то это напрямую выгодно.
Согласна. Это как раз и происходит в силу того, что, действительно, в нашем правительстве очень слабый экономический блок. Когда я говорю «слабый», я имею в виду, что решения принимаются не стратегические. У нас и стратегии нет, которая лежала бы на столе у каждого члена правительства и в которой было бы прописано, чего же мы хотим достичь в своей экономике и что для этого нужно сделать, а чего делать категорически нельзя. Конкретные решения принимаются банально под действием интересов. Не лично кого-то, а интересов отраслей. А, может быть, иногда, действительно, кого-то. Правительство не принимает эффективные решения, оно принимает решения, которые от него кто-то сильно хочет.
То есть у нас настолько развито лоббирование?
Да, это в чистом виде лоббирование. У любого правительственного решения можно найти конечного бенефициара. Это потрясает. Чем менее эффективна отрасль, тем лучше она организована с точки зрения пробивания своих интересов. Просто потому, что если ты эффективный, тебе не нужна никакая государственная поддержка, ты с государством вообще работаешь минимально. Ты знаешь, что продашь свою продукцию и на внутреннем, и на зарубежном рынке, потому что ты ее производишь качественно по конкурентной цене. Тебе не нужно ни от кого защищаться. Тебе нужно только оперативно отслеживать, как государство меняет регулирование. А выбивать какие-то конкретные субсидии или другие меры поддержки ты будешь в том случае, когда самостоятельно на рынке ты выжить не можешь. Тогда большое количество ресурсов ты тратишь на то, чтобы обеспечить себе государственную поддержку. Вот случились санкции. Любая организованная отрасль понимает, что сейчас нужный момент, чтобы пролоббировать закрытие рынка своей продукции от зарубежной конкуренции. И, в конце концов, возникают контрсанкции.
То есть ситуация с санкциями и контрсанкциями не была бы такой, если бы одновременно не действовало лоббирование?
Конечно! Здесь конкретные интересы конкретных компаний, которые появились в нужный момент. Вот у нас всего 2-3% экспортеров, даже 10% еще нет – это в том числе и потому, что за них лоббировать некому. В этом и заключается экономико-политическая ловушка. Есть интересы вполне конкретных неэффективных отраслей, которые много ресурсов тратят на пробивание своих интересов, а остальные понимают, что они бессильны в своей малости против таких монстров, поэтому не присутствуют в этом пространстве вообще.
А можно назвать, что сейчас может быть тем нашим эффективным ресурсом, который поможет диверсифицировать экономику и выйти из нефтяной зависимости?
Наш самый эффективный ресурс – это человеческий капитал. Среднестатистический российский гражданин более образован, чем граждане большинства стран мира. А если вы имеете в виду отрасли, которые могут стать локомотивом развития, то я их не назову. Более того, их и называть не нужно. Ситуация на мировом рынке меняется очень быстро. Конечно, бизнес предпочитает определенность, он хотел бы, чтобы государство давало сигнал, какие сегменты экономики для него приоритетны. Но если уж мы хотим посылать некоторые сигналы, это надо делать как можно более широкими мазками, не выбирая узкие отраслевые приоритеты, которые по прошествии лет могут оказаться абсолютно не нашими и неэффективными. Мы только помешаем другим секторам развиться. Даже сегодня в обрабатывающей промышленности у нас есть успешные производители, которые великолепно себя чувствуют на мировом рынке. Скорее нужно понять, почему они не такие большие и что нужно сделать, чтобы они стали очень крупными.
Например, у нас в Ставрополе есть компания, производящая искусственные сапфиры, которые покупает в том числе и компания Apple. Это очень хороший пример того, как российская компания участвует в цепочке добавленной стоимости. Компания является поставщиком какой-то части продукта, который затем продается по всему миру. Современные технологичные товары не производятся в одной стране. Напротив, самые успешные товары состоят из компонентов, произведенных в десятках стран. При дешевой и эффективной логистике критерием выбора поставщика является исключительно дешевизна и качество его продукции, а не его юрисдикция. С этой точки зрения, роль государства могла бы быть в том, чтобы помогать российским компаниям встраиваться в такие цепочки и как можно дальше от начала цепочки, туда, где создаются более высокие добавленные стоимости. Ставропольская компания имеет сегодня 25% мирового рынка искусственных сапфиров. Это – колоссальный результат. И эта компания не лоббирует свои интересы, она успешна, она конкурентоспособна, она развивается и смотрит вперед с большим оптимизмом.
Таких примеров на самом деле много. У нас есть среднего размера компании, поставляющие оборудование для систем безопасности по всему миру. У нас есть очень успешные компании, которые поставляют фильтры для воды и в Азию, и в Европу. То есть инженерная мысль в России никуда не делась, и российские инженеры ежегодно получают патенты в США. Вопрос в том, чтобы сегмент этих компаний вырос, в том числе и за счет неэффективных производителей.
Но это все похоже на успешные истории, когда компании хорошо сумели встроиться в глобальную рыночную систему. А импортозамещение и подъем сельского хозяйства – это снова про советскую плановую экономику, нет?
Да, это очень похоже на плановую советскую экономику. Но здесь есть такой парадокс, не только наш. Когда ты начинаешь говорить о том, что сельское хозяйство может само встать на ноги без помощи государства и, кстати говоря, в России есть примеры таких компаний, первое, что тебе отвечают, это что все страны занимаются поддержкой своего сельского хозяйства. А второе – что если отказаться от этой поддержки, мы подорвем продовольственную безопасность. Продовольственная безопасность – это концепция, суть которой состоится в обеспечении населения минимальным уровнем потребления продуктов питания. Она включает в себя как сторону дохода – у населения должны быть доходы, чтобы купить продукты питания, так и сторону предложения – на рынке физически должны быть необходимые продукты питания. Но в этой концепции нет ничего про то, что эти товары должны производиться на территории самой страны. И с этой точки зрения любое торговое ограничение на импорт продовольствия приводит к тому, что население вынуждено покупать более дорогие продукты и в меньшем объеме. В этом смысле пример санкций показателен. Никакие страны, которые ввели против России санкции, не ограничили поставки продовольствия в Россию. Россия сама это сделала, и тем самым ухудшила ситуацию с продовольственной безопасностью для своих граждан, ограничив поставки значимых продуктов питания.
И второй момент. Большинство стран мира поддерживают своих сельскохозяйственных производителей. Это действительно так. Здесь есть элемент лоббирования, в котором сельское хозяйство исторически очень преуспело. Кроме того, сохраняя сельскохозяйственных производителей и обеспечивая качественную среду для жизни вне больших промышленных городов, ряд стран решает вопрос поддержки и сохранения традиционной культуры. При этом есть случаи стран, которые отказались от поддержки сельского хозяйства, и сегодня страна, которая первая отказалась от поддержки своих сельскохозяйственных производителей, имеет самое эффективное сельское хозяйство в мире. Это Новая Зеландия. Когда приводишь ее в пример, все замечают: «Ну, конечно, у них там климат такой, они там столько урожаев могут снимать!» Но дело в том, что 30 лет назад, когда они поддерживали сельское хозяйство, оно не было эффективным, и там тоже объясняли, почему его надо поддерживать. А потом премьер-министр, бывший фермер, приняла тяжелое решение отменить поддержку. Видимо, история про то, что сельское хозяйство надо поддерживать – очень хорошо устоявшийся миф, и мало кто готов взять на себя политический риск и отказаться от его поддержки…
У нас еще и население склонно трактовать контрсанкции как такую гордость, что не надо нам вашего, у нас свое, фермерское, экологически чистое. Можно как-то посчитать, сколько стоят эти контрсанкции каждому конкретному человеку?
Посчитать можно. И посчитать так, как вы предлагаете, довольно легко. Просто банально из цены товара, который попал под контрсанкции, вычесть общую инфляцию по стране по всем товарам, вычесть эффект девальвации и посмотреть, как цена конкретно яблок или помидоров выросла по сравнению с тем, как она бы выросла под действием других факторов, не контрсанкций. И, например, еще скорректировать это на потери потребления, потому что не только цены выросли, но еще и потреблять стали меньше. Получится, наверное, несколько тысяч рублей на человека в год. Но дело в том, что в такой картине мира мы считаем только сегодняшний день и такую модель мы называем статической. Мы не считаем, какие еще возможности экономика потеряла за счет этого. А это уже будет динамическая история. Вот эти упущенные возможности могут быть очень большими.
И что это за возможности? Ведь даже в статическом плане мы отказываемся от каких-то технологий.
В принципе, да… Плюс мы очень сильно испортили этими решениями бизнес-климат в стране. Потому что Россия в очередной раз продемонстрировала, что правительство принимает вот такие резкие решения, вообще не взирая ни на что, а мотивируя это только некоторой политической целью. Что в итоге получается для инвестора? Причем под инвестором я имею в виду как нашего российского инвестора, так и зарубежного – человека или компанию, которые вкладывают деньги в бизнес, – это без разницы. Вот они построили овощеперерабатывающий завод, а тут ввели санкции, и цены на сырье взлетели так, что их бизнес вообще стал убыточным. Они обанкротились, списали все свои инвестиции, остались сильно в минусе. Инвестор понимает, что вкладываться в российский бизнес – очень рискованно. И не из-за того, что есть естественные шоки спроса, шоки предложения, а из-за того, что еще могут быть довольно иррациональные государственные решения. Кто же в такую экономику будет инвестировать?
Поэтому мы видим, что у нас сегодня предприятия ничего не инвестируют. Депозиты предприятий растут, по факту деньги у предприятий есть, но они не инвестируют – почему? Потому что они не понимают, что происходит в экономике. Это наши российские предприятия. Мы даже не говорим про зарубежные – с ними мы испортили отношения на долгие годы. А это современные технологии, которые нам катастрофически нужны. То есть оказывается, что обрабатывающая промышленность, переработка того же сырья будет страдать, потому что государство принимает иррациональные решения. Даже если мы посмотрим на ВТО, международную организацию, накладывающую ограничения на те или иные виды торговой политики стран участниц, то эта организация любое решение в отношении торговли всегда принимается с переходным периодом. Почему? Потому что торговые решения, касающиеся барьеров для торговли, их снижения или повышения, моментально приводят к изменению цен в стране или в странах, которые их принимают. А это значит, что доходности инвестиций меняются в одно мгновение. Вот у тебя что-то было выгодно – стало убыточно, что-то было убыточно – а вдруг стало выгодно. Соответственно, страдать от этого будут многие компании. Эти торговые переходные периоды бывают до 8-10 лет. Ровно для того, чтобы бизнес смог перестроить свои планы и не понести мгновенных больших убытков. Где-то переориентировал производство, где-то решил не увеличивать его масштаб и так далее. А у нас в России все наоборот – как зайцев из шляпы вытаскивают все новые и новые решения, которые не вписываются ни в какую логику и о которых даже подумать заранее иногда бывает невозможно.
А если представить, что мы по-прежнему такие упрямые, по-прежнему лоббируются какие-то интересы не с точки зрения развития экономики. Что нас ждет дальше?
Все то же самое. У нас структура российского экспорта, если убрать ценовой эффект, как была в 90-е годы, такая сегодня и остается. Вообще ничего не изменилось. Потому что ничего реально значимого с точки зрения торговой политики государство не сделало. На любое либеральное решение обязательно находится несколько протекционистских. И если дальше все будет продолжаться так же, то изменений в экономике ждать не приходится.
Но уже сейчас в магазины потребителя не радуют – ассортимент не очень, цены высокие, все беспокоятся, что дальше?
Будет цена на нефть низкая – будет похуже, будет цена на нефть высокая – будет получше. Так и будем на этих качелях, поскольку пока государство не начнет принимать рациональные решения, направленные на развитие российской экономики в рамках глобального мира, а не отдельных отраслей и компаний внутри страны, ничего происходить не будет.