«Николай принял решения расстрелять собственную гвардию, собственных подданных – и это требовало объяснения»
- Вкладка 1
Наталья Потапова с книгой «Трибуны сырых казематов: политика и дискурсивные стратегии в деле декабристов» (СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017) выдвинута на соискание Премии Егора Гайдара 2017 года в номинации «За выдающийся вклад в области истории».
Говоря о содержании вашей книги «Трибуны сырых казематов», часто начинают с того, что вы доказываете, будто дело декабристов было сфальсифицировано — довольно серьезное обвинение. Что же там было сфальсифицировано, и как это влияет на то, что мы знаем о декабристах?
Дело в том, что советское декабристоведение и вслед за ним по инерции постсоветское игнорировало довольно существенный пласт материала, прежде всего жалобы и письма, в которых сами же подследственные люди жалуются на то, что составлявшие протоколы следователи записали за ними неверно. Вообще составление протоколов следователями незаконно, потому что по законодательству того времени суд рассматривал только собственноручные показания. Здесь же каждый допрос начинался с допроса следователя, который записывал показания и потом использовал их для уличения других людей. В письмах императору, членам императорской семьи и людям, которых они знали и с которыми встречались в заключении, в крепости, или же просто в следующих допросах они возмущаются, просят, настаивают, что записано неправильно. Протоколы вел Василий Васильевич Левашов, генерал пушкинского времени, который в свое время служил в гусарском полку в Царском селе и был символом войны 1812 года. Им было увлечено целое поколение, и, в общем, для декабристов он не был чужим человеком. Однако он принял сторону Николая I и записывал первые показания: в тайное общество принят, членом тайного общества знал — эти две формулировки оказывались ключевыми. Потом к людям приходили и говорили: смотрите, ваш сослуживец показывает, что знал вас членом тайного общества. То есть эти протоколы нужны были не для суда, а для того, чтобы оказывать давление на арестованных. И большинство возмущаются тем, что их слова переданы неверно.
Так тайное общество существовало или нет?
Главная проблема со всеми этими декабристскими делами в том, что по поводу тайного общества мы, в общем, ничего и не знаем. То есть нас советское декабристоведение убедило в том, что да, было тайное общество, которое во всем этом вроде как виновато. Что они там делали — неизвестно, но мы знаем, что они собирали какие-то съезды, и для советского человека было понятно, что это такое. Что они обсуждали на этих съездах — тоже не очень понятно. То есть это такой черный ящик, который мало что объясняет в событиях 14 декабря, и я предлагаю относиться к этому, действительно, как к черному ящику, потому что сами следственные материалы очень подозрительны с точки зрения достоверности. Есть и еще один аргумент. Оказавшиеся потом в Сибири люди пытались обыгрывать идею тайного общества в своих мемуарах, говоря: да, я осужден за то, что был членом тайного общества, но если бы я жил в Англии, обо мне бы просто сказали, что я был членом оппозиции.
Когда мы читаем следственные материалы в хронологическом порядке, мы видим, как людей доводили до тяжелого психологического состояния, как их ломали в заключении, как тех, кто не соглашался подтвердить эти протоколы, оставляли надолго в одиночном заключении и говорили, что они никогда оттуда не выйдут и не увидят свою семью, а для многих, скажем, для Рылеева, который был единственным кормильцем в семье, это было очень важно. Как только человек соглашался, об этом сразу же узнавали очень многие: вот Оболенский согласился — его расковали, Рылеев согласился — его жене и дочери обещали помочь материально. То есть это абсолютно немыслимая с точки зрения здравого смысла ситуация — люди соглашались с тем, что они совершили преступления, за которых их в соответствии с законом ждала смертная казнь, и при этом просили разрешить искупить их своей службой. Те, кто не соглашался принять формулировки следствия, кончали жизнь самоубийством, пытаясь разбить о стену голову, или же просто умирали от старых ран. Но те, кто согласился — их было не очень много, — оказались на виселице и каторге. Потому что следователи их обманули, о чем потом говорили сами декабристы уже в Сибири. Хотя, с точки зрения постороннего наблюдателя, все как раз выглядело логично: они признались в тяжких преступлениях и были за это наказаны. В этом проблема материала. Получается, что мы знаем о событиях декабря, о протесте, о том, что произошло на площади, через вот такую очень искаженную призму.
Получается, что и о планах декабристов мы судим по этим искаженным протоколам. А если отнестись к ним критически, что тогда мы можем сказать об их видении будущего?
Я довольно долго искала материал, который позволил бы мне прочитать следственные показания, расслышать за насаждавшейся версией следствия подавленные голоса. Именно «голоса», а не голос, ведь в крепости, а после на каторге оказались очень разные люди, разных убеждений. Понимаете, декабристы — это тоже очень расплывчатое понятие. Так их стали называть потом в литературе. Тех очень юных офицеров, которые вышли на площадь, довольно быстро отправили в Шлиссельбург, Ревель или Выборг и особенно не допрашивали, они были очень молодыми людьми. А в крепости оказались совсем другие люди, постарше, на которых поступали доносы, что они настроены оппозиционно, что они что-то не то говорят про правительство, арестовывали за связи, знакомства, и к марту оказалось, что можно посадить всю Россию. Потому что это такой срез светского круга людей, которые, уже в крепости, могли сказать о себе одно: то, что происходит в России в последнее время, и особенно то, что случилось в Петербурге 14 декабря, когда власть стреляла из пушек в свой народ, для них неприемлемо. И неприемлемо, что можно вот так запросто и ни за что упрятать каждого в крепость. Люди жгли письма, боялись, придут к ним или не придут. Но получается, у нас не так много материалов, которые рассказывали бы нам про это время и не были бы связаны со следствием.
Моя гипотеза в том, что эти люди были светскими людьми, протест был стихийным, и мы можем судить о том, что они думали, как они относились к России и тому, что позволяет себе власть, по обычным светским разговорам. Этот материал нам дает достаточно свободная европейская пресса. В книге я анализирую европейские газеты, по которым мы можем более или менее восстановить те свободные разговоры в салонах, которые велись в 1825 году. Мы знаем, что все эти люди были читателями газет, и даже в Сибири это было для них важно, они все время настаивали, что не могут без «Монитора», без «Конституционалиста», без «Morning Times». Им было важно сохранить себя через это чтение. Есть французская пресса, и это основное, что обсуждалось в салонах, и есть британская провинциальная пресса, которая показывает нам, как свободные читатели критикуют французскую прессу, писавшую о России. В своей книге я показываю, как свободные люди могли бы обсуждать ситуацию в России до того, как они оказались в застенках крепости, и сравниваю это с показаниями. В этот момент из тех проговорок на следствии, которые обвинение не использовало, в контексте европейских газет выстраивается довольно цельная картина.
А что именно они обсуждали? В первой части книги у вас появляется понятие солидарности, то есть людей объединял общий взгляд на некоторые проблемы. Что это были за проблемы, на которые все смотрели одинаково?
Я предлагаю гипотезу, что в декабре 1825 года на улицы выплеснулось напряжение, которое было вызвано целым рядом нерешенных проблем. С одной стороны, это острый финансовый кризис, который начался гораздо раньше в Европе и наконец докатился до России. Это проблема незаконченных наполеоновских войн и нерешенного состояния армии и проблема ее финансирования в условиях кризиса. Кроме того, довольно долго ждали, будет ли продолжена война, которая для армии в то время является источником существования. На следствии люди рассказывают, что армия уже начинала голодать и, в общем, почти мародерствовать. Им обещали, что будет война в Греции, они довольно долго стояли на границах на юге, эти войска в свете называли «Южной армией» —отсюда следователи придумают название Южное общество, а от противного — Северное общество. Но Александр откладывал и ничего не объяснял. С другой стороны, в Европе начинают обсуждать такую проблему, как необходимость гласности в политике. Неожиданно император умирает на юге, что будет дальше — непонятно, не известны ни наследники, ни политическая воля, ни что будет дальше с отечеством. Тайна, которая окутывает то, что происходит при дворе, в итоге выплескивается довольно сдержанным протестом на улице. Они просто стояли и трясли оружием, как римляне на форуме, а по ним выстрелили из пушек.
В принципе, для того, чтобы объяснить эту ситуацию, не нужно никакого тайного общества, потому что из обсуждений в прессе мы видим, что ситуация была достаточно острая и можно было ожидать протестов. То есть это был стихийный протест на основе тех стихийных солидарностей, которые выстраивались вокруг вопроса о войне. Я говорю именно о солидарностях во множественном числе, потому что вопрос войны в Греции объединял людей очень разных взглядов. Одни поддерживали греков как православных братьев-христиан, другим было выгодно, чтобы заработали контракты, третьи видели в войне в Греции войну за свободу, четвертые – войну против тирании, и так далее. Люди самых разных взглядов и идеологий объединялись вокруг вопроса о войне и против негласного наблюдения и доносительства. Мощная оппозиция родилась уже в казематах Петропавловской крепости, где фактически сам режим сформировал неприятие собственной политики, когда начал расстреливать людей на улице, хватать без доказательств и тащить в казематы. В тюрьме люди обретали политическую субъективность и начинали искать собственную политическую позицию для того, чтобы заявить тому, кто их допрашивал – я не такой, как вы.
Вы также пишете, что Николай использовал этот момент, чтобы установить новые политические дискурсы. Можно ли обнажить механизм, на какие кнопки в случае стихийного протеста начинает нажимать власть, чтобы легитимировать себя и обеспечить себе поддержку? Почему ему важно было изобразить это как тайный заговор и покушение на царя?
Дело в том, что политическое воспитание Николай I получил в Англии, а Англия к этому времени уже очень сильно отличалась от России. Он был политиком нового, но консервативного типа, то есть видел в собравшихся не римлян, вышедший на форум с требованием внимания Цезаря, а митингующую толпу, которую в Лондоне разгоняли из пушек. Он видел, как фальсифицируют судебные материалы и как манипулируют мнением прессы. Но там была оппозиционная пресса, а в России ее не было. Поэтому здесь мы, в отличие от британских процессов, слышим только один голос, у самих декабристов не было адвокатов.
Николай принял решения расстрелять собственную гвардию, собственных подданных. Это произошло на глазах у дипломатов в день его восшествия на престол и требовало объяснения. Его обвиняли в том, что он силой захватил престол, а в Петербурге валялись обезглавленные трупы юных прапорщиков, убирали кровь, и все это видели. Ему нужно было произвести такую субверсию, чтобы обвинить жертв в том, что это они были на самом деле исчадием ада. Так появляется концепт тайного общества, от которого как от страшного зла он избавил Россию. И кнопки были достаточно простые, то есть – вот допросы в крепости, когда люди сознались во всем, сознались, что хотели ввергнуть Россию в пучину революции и шли по пути заговора. Они соглашались, потому что следователи манипулировали жизнью, здоровьем, судьбой их близких и родных. Потому что им угрожали и с ними торговались. И они подписывали протоколы и давали «признательные показания». А потом Николай начал работать с европейской прессой, поднявшей шумиху, то есть прежде всего это было адресовано ей. Он публикует многостраничное донесение Следственной комиссии на русском и на французском языках, где описывается миф о тайном обществе, готовившем цареубийство, покушение на всех членов императорской семьи, кровопролитие, революцию, передел собственности и так далее. Такие процессы были и в Европе, и их было немало, пресса их обсуждала. Но там всегда были адвокаты, и там всегда была левая пресса, которая выступала на стороне гонимых, и в целом ряде случаев люди были оправданы. Здесь совсем другая история – и совсем другая судьба.
Кажется, что многие механизмы в последующие годы так и не изменились.
К сожалению, да. Хотя мои коллеги, американские историки, говорят, что если мы сравним, скажем, сталинские застенки и казематы Петропавловской крепости, то нам покажется, что в Петропавловской крепости просто дом отдыха – высокие потолки, большие помещения, достаточно теплые камеры, там тебе дают читать и писать. Но при Николае Россия действительно становится на тот путь, по которому она пошла дальше. Эрик Хобсбаум называет это веком революции, и мы видим, как начинается ХХ век и как он продолжится –механизмы фальсификации, работа следствия, манипуляция общественным мнением, формирование образа врага народа и жестокие репрессии, которые подавляют любые формы инакомыслия. Потому что большая часть тех, кто оказался в застенках Петропавловской крепости, ни на какую Сенатскую площадь не выходила. Наоборот, эти люди искали себе какую-то реализацию, какое-то общее дело, которое они могли бы сделать в России.
В декабристоведении существует очень долгий спор о том, было ли восстание декабристов кульминационным моментом, когда что-то реально могло измениться, или же ничего особенно не произошло, просто впоследствии события были очень сильно мифологизированы, а сами декабристы – героизированы. Вы какой точки зрения придерживаетесь?
Я думаю, что если мы сместим обсуждение с их планов, с того, что же это были за люди и чего они хотели, в символический план, то это было очень важное событие. С него начинается новая Россия, тут происходит столкновение нового со старым, то есть уходит век XVIII-й, Екатерининский век, эпоха республиканской гражданственности и приходит новое время с его новыми политическими технологиями. И именно в этом, на мой взгляд, значимость этого события.
А если посмотреть на этот выход декабристов на площадь исходя из того, как вы работаете с документами, с речевыми и дискурсивными практиками, можно ли понять, чего не хватило этому протесту, чтобы у него был какой-то практический результат?
По большому счету, у нас даже недостаточно данных для того, чтобы говорить, что это был протест, а не просто желание быть услышанными, не требование, как на форуме, чтобы Цезарь обратил внимание на свой народ, на свою армию. Не хватило артикуляции. Но пространство для артикуляции у них появилось позже в казематах.
Вы подходите к истории с точки зрения филологической и даже лингвистической. Почему именно такой подход вы выбрали для работы и считаете ли вы, что это сообщает нам что-то принципиально новое по сравнению с традиционным методом исторического описания?
Я подхожу к историческим материалам с позиции метода анализа дискурса, и он позволяет взглянуть по-новому на дело декабристов – отделить речевые штампы, которые повторяются в протоколах следствия, от подлинных голосов, которые прорываются за ними. В результате, с одной стороны, возникает вопрос о фальсификации дела декабристов, на которых с помощью этих протоколов оказывали давление в ходе следствия, а с другой – появляется возможность увидеть, как люди сопротивлялись этому давлению и тому, как их заставляют говорить о себе, как им навязывают эти языковые формулы. Ведь в крепости оказались люди очень разные убеждений – и бонапартисты, и монархисты, и республиканцы, и демократы, и англоманы, и франкофилы, и патриоты. Эти люди разных идеологий, разных поколений и разного материального положения пытались, даже сидя в казематах, использовать их как трибуну. Теперь мы можем услышать их голоса и составить представление об их взглядах.