«В начале ХХ века Россию в любом случае ждал сложный сценарий. Возможно, мы пошли по худшему из них»
- Вкладка 1
Борис Колоницкий — историк, профессор факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН. В 2019 году выдвинут на соискание Премии Егора Гайдара в номинации «За выдающийся вклад в области истории».
В центре ваших научных интересов — революция 1917 года. Почему вы для себя выбрали именно этот период? С чем связано ваше любопытство к нему?
Импульсом для меня было прочтение еще в школьном возрасте книги Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир». Судьба этой книги в СССР было непростой, потому что в 1930-х годах она была изъята из библиотек, то есть запрещена, и за ее чтение можно было пострадать. Почему? Потому что там нет Сталина как героя революции, зато есть Троцкий. Но дело не только в этом. Ситуация описывалась совершенно не так, как предполагал канонический советский дискурс. После ХХ Съезда, в конце 1950-х годов книга была переиздана, но нельзя сказать, чтобы ее уж очень продвигали, а ранние советские издания оставались в спецхране. Когда я прочитал эту книгу, она стала для меня большим культурным шоком.
Как и все советские люди, конечно, я не мог не знать про революцию — пропаганда, кино, мемориалы создавали определенный образ. Но эта книга человека пристрастного, коммуниста, тем не менее очень цепкого журналиста Джона Рида рисовала революцию совершенно иначе. Делала ее описание многоцветным. Тогда возник мой первый интерес, а в начале 1980-х я занялся ею как историк. И тогда, и сейчас мой выбор научной темы многим кажется странным, потому что доминирование советского мемориального проекта приводило и приводит к мысли о том, что тут все известно, все уже описывалось много раз и изучать здесь больше нечего. Даже сейчас люди иногда продолжают описывать революцию по-советски. Особенно это присуще, как ни странно, антикоммунистам, которые лишь меняют знак с плюса на минус, а история остается прежней — большевикоцентричной, лениноцентричной, петроградоцентрчной. На самом деле, все сильно сложнее.
Какой метод изучения революции вы выбрали для своих первых работ? Сейчас кажется, что вас больше интересуют механизмы формирования представлений о ней.
Когда я начинал изучать эту тему, то доминировал подход, который существует и сейчас и имеет пространство для развития — изучение различных политических партий. В советское время это называлось «изучение истории непролетарских партий». Для такого подхода имеются полные основания, потому что борьба за власть — это в первую очередь борьба политических партий. Вместе с тем, как мы видим, иногда политические партии что-то не контролируют, а иногда им придается преувеличенное значение.
Мой жизненный опыт, например, проживания политического кризиса изнутри в условиях перестройки, заставил меня предположить, что мы преувеличиваем значение организационного и рационального. И как историки мы недооцениваем значение политических символов и ритуалов в организации и самоорганизации политического процесса. Так появился мой интерес к политическим символам, к политическим ритуалам, к презентациям и репрезентациям политических лидеров. Меня они интересуют не только сами по себе, и мне интересно не только то, какими хотели себя видеть Николай II, или Александра Федоровна, или Керенский, или Корнилов, но и какие социально-политические процессы можно увидеть через эти презентации, репрезентации, символы. Иногда мне кажется, что такой мой подход позволяет обнаружить то, что традиционные методы политической истории не прощупывают.
Я правильно понимаю, что вы отказываетесь от истории жестких структур в пользу более мягкого антропологического подхода?
Мережковскому приписывают такие слова: «Революция — это расплавленная государственность. Государство — это застывшая революция». Политическая культура вообще очень важна, но особенно она важна в условиях переходных, переломных, революционных. Меня интересует это расплавленное состояние, когда государственные жесткие структуры лишь имитируют свое существование, а большее значение для осуществления власти имеют культурные факты. Меня интересуют соединения культурной и политической истории, и я уверен, что для понимания кризисов это особенно важно.
Можете привести примеры, когда доминирование подхода истории политических партий повлияло на коллективное представление о революции? Например, преувеличило значение чего-то или недооценило.
Да, я глубоко убежден в том, что роль Ленина, хотя она и была, безусловно, велика, все же существенно преувеличена. И в этом отношении антикоммунистическая историография как бы копирует структуры советской коммунистической историографии. И та, и другая лениноцентричны. Знак меняется, но абсолютная величина остается. Я уверен, что если бы Ленину в начале октября на голову упал кирпич, страна все равно оказалась бы в состоянии гражданской войны. Конечно, он был большой политик и без него история Гражданской войны могла бы быть иной, но вот история страны после так называемого «дела Корнилова» была бы трагичной в любом случае. Даже если предположить, что другого видного лидера большевиков того времени Троцкого 15 октября переехал трамвай, все равно силовое столкновение Петроградского совета и Временного правительства было уже неизбежно. Как и множество других конфликтов. К некоторым из них большевики не имели непосредственного отношения. Во многих частях страны ситуация была столь сложна, что страна была запрограммирована на гражданскую войну.
Но это мое заявление вовсе не должно звучать как попытка снять ответственность с Ленина и большевиков за начало Гражданской войны. Ленин открыто говорил о необходимости, в его терминологии, превращения империалистической войны в гражданскую. Более того, он и ранее говорил, что, с его точки зрения, страна уже живет в состоянии гражданской войны и действовать нужно соответственно. Со своей стороны, он к гражданской войне готовился. Но гражданские войны — это часто вопрос не агрессии, а эскалации конфликта, в котором очень много участников. И иногда, наоборот, пассивность кого-то оказывается важнее, чем активное участие. Гражданская война — это ситуация разлаженного оркестра. Сложная симфония государственной жизни превращается в какофонию. И в данном случае свои партии плохо исполняли не только левые социалисты, большевики и анархисты.
То есть это такая дисперсная ответственность?
Не знаю, можем ли мы здесь говорить об ответственности. Наверное, да. Приведу другой пример. Известно, что летом 1936 года началась гражданская война в Испании. Там ситуация более изначально проще: националисты подняли мятеж против законно избранного республиканского правительства. Но можем ли мы снять с левых испанских политических деятелей ответственность за эскалацию конфликта? Нет. На протяжении нескольких лет этот конфликт обострялся, и обострялся, и обострялся, сужая коридор возможностей для его урегулирования другими способами. Гражданская война в России — гораздо более сложная: и страна больше, и композиция империи осложняла мирный выход из кризисной ситуации. Любая революция — это потенциальная гражданская война. Но в марте 1917 года Россия, с моей точки зрения, не была запрограммирована на гражданскую войну. Просто с какого-то момента коридор возможностей сузился до невозможного.
По вашему мнению, есть ли какие-то конкретные предвестники того, что могут произойти подобные тектонические сдвиги? То есть вопрос не в том, что конкретно повлияло ситуацию с марта 17 года, а в том, по каким симптомам становится понятно, что революции не избежать?
Тут точной датировки и точного термометра быть не может. Есть разные мнения на этот счет. Например, британский исследователь Джонатан Смил в 2016 году опубликовал книгу «Гражданские войны России». И далее — внимание! — датировка: «1916-1926 годы». С его точки зрения, это не одна война, а несколько войн. И начинается все не в 1918-м и даже не в 1917-м, а в 1916 году. Почему? Потому что в 1916 году произошли события, которые мы обычно не очень замечаем, но к которым историки сейчас все больше проявляют интерес. Это — восстание в Средней Азии и Казахстане, в ходе которого погибли по одним данным — десятки тысяч, по другим — сотни тысяч человек, точную цифру не знает никто. Некоторые политические деятели в Кыргызстане даже говорят о геноциде, который имел место в то время.
В России мы смотрим на это немножко по-другому. Но, начиная с 1916 года, какой-то всплеск новой борьбы в этом регионе был неизбежен, а после революции регион был уже запрограммирован на взрывы. Империя — это сложное составное явление, и большой вопрос — когда такие очаги гражданской воны сливаются в один большой пожар. Но факт, что это не только действие большевиков. Большевики ответственны за какие-то из них, но очагов было гораздо больше. Есть мнение, что Гражданская война была войной между белыми и красными. Но это сильное упрощение, по большому счету неверное. Даже если читать тексты Михаила Булгакова, то видно, что это не только две стороны.
Есть такая практика — проводить аналогии с прошлым. Вам как историку эти аналогии кажутся насколько жизнеспособными? Можем ли мы набрасывать какую-то матрицу с прошлых событий на анализ сегодняшней ситуации?
Это очень сложный вопрос. Проблема России в том, что мы ищем аналогии исключительно в российской истории — и ищем, грубо говоря, под фонарем, используя в качестве примера и образца те события, которые мы знаем лучше. Как у нас в России намечается политический кризис, так журналисты сразу спрашивают: «Правда, это похоже на Февральскую революцию?» Ответ: «Нет, неправда». И интерес сразу теряется. Февральская революция — это не единственная возможная аналогия. Но я бы сказал так: использование аналогий — не единственный способ интерпретации. Возможна ли гражданская война? Для этого нужно пройти через какие-то стадии. Возможна ли революция? Я думаю, что в ближайшее время невозможна. В стране на данный момент, по моим ощущениям, которые отчасти подтверждаются соцопросами, существует некий антиреволюционный консенсус. То есть люди по-разному относятся к революции 1917 года, но эта тема не сильно актуализирована. Отчасти в силу того, что, по некоторым опросам, более 90% жителей России категорически отвергают революцию как возможный сценарий развития страны. Это не значит, что революции не будет. Я не хочу тут никого ни пугать, ни радовать. Мы знаем, что иногда антиреволюционеры очень много делают для создания революционной ситуации. Но пока я ничего такого не вижу.
Обязательно ли революция обладает конкретной симптоматикой? Или это может меняться в зависимости от изменения общего микроклимата, политического и культурного?
Как понятие это точно не меняется. И вообще термин «революция» — сравнительно новый, в отличие от термина «гражданская война», который существует еще со времен Римской республики. В современных значениях термин «революция» осмысляется, наверное, в XVIII веке, наполняется разными значениями и по-разному воспринимается в разных культурах, даже в рамках одного языка. Допустим, в Британии или в Америке термин «революция» пробуждает разные эмоции и используется по-разному. Мы знаем революции, которые скатываются в гражданские войны, таких случаев немало. Мы знаем так называемые бархатные революции, сравнительно мирные переходы. Но любая революция — это прыжок в неизвестность. Общество переходит в иное политическое измерение. Я бы определял революцию, используя такие слова, как нарушение монополии государства на использование насилия, правотворчества и правоприменения. Любая революция предполагает ту или иную интервенцию. Ни одна страна — ни большая, ни малая — не проходит стадию революции без какого-либо внешнего вмешательства. Это не всегда вооруженная интервенция, возможны и другие способы — финансовые, пропагандистские, действия спецслужб. И, конечно, любая революция — это очень большой риск гражданской войны. Политические деятели тех стран, которые проходят через революцию, конечно, должны иметь такие риски в виду.
Как историк вы понимаете, чем вызван интерес в определенной исторической ситуации к каким-то конкретным историческим событиям? Например, вы говорили, что вам задают вопросы про то, можно ли сравнить текущую ситуацию с 1917 годом.
Я не чувствую особенного общественного интереса к истории революции. Безусловно, в юбилейный год все отметились, но был повод. Тем не менее, какого-то большого интереса и большой полемики я вспомнить не могу. Вместе с тем есть горячие точки в истории, которые жгут буквально. Это тема репрессий, тема Великой Отечественной войны. Они очень актуальны.
Но тема войны подогревается очень сильно доминирующими ритуалами.
Опять же, я бы не преувеличивал. Это действительно горячо, лично значимо для многих людей. Тема блокады Ленинграда, например, не подогревается совсем. А вместе с тем она горяча и интересует молодежь. Магистры, аспиранты выбирают память о блокаде как тему своего исследования, и никакого давления официоза тут нет. Может быть, наоборот, есть желание его как-то преодолеть. Так что я бы не списывал все на пропаганду. Возможности пропаганды не безграничны. Все должно упасть на благоприятную почву. И революция в известном смысле подстегивается другими сюжетами, которые более актуальны. То есть для одних октябрь 1917 года — это прямая дорога в космос, и тогда все оправдано, а для других — это прямой путь в ГУЛАГ. Ни ту, ни другую идеологию я принять не готов. Там было очень много самых разных развилок.
Немного об альтернативных построениях. Если бы не революция, мы были бы сопоставимы с разными европейскими странами; если бы Керенский не отступил, то мы не оказались бы в тисках диктатуры. Возможно ли вообще в случае революции 1917 году предположить какую-то альтернативную логику развития событий?
Отношение к истории России обычно делят между пессимистами и оптимистами. Я думаю, что к ним нужно добавить еще и идиотов. Идиоты — это немалая часть наших соотечественников, которые крепко верят в теорию заговоров. Их сейчас, если судить по опросам, более 10%. Они считают, что важнейшей причиной революции был заговор врагов русского народа. Я не хочу обижать наших сограждан, я сам изучал некоторые заговоры, но я глубоко убежден в том, что иногда в условиях революции слухи о заговорах важнее, чем само их наличие.
Что касается оптимистов, то они полагают, что со времен Первой русской революции Россия была запрограммирована на хороший сценарий развития, на успешный сценарий модернизации. То есть был экономический рост, был какой-то парламент или протопарламент — Государственная Дума, была трансформация в конституционную монархию, урбанизация, рост образования. А дальше — развилка. Но давайте представим, что в России не было бы революции, Россия дотянула бы до конца Первой мировой войны и оказалась бы в числе победителей. Предположим себе такой фантастический сценарий.
Мы знаем, что окончание Первой мировой войны для многих регионов было только началом большого конфликта. Первая мировая война тряхнула даже очень многих победителей. Например, Англия вроде бы стопроцентно выиграла от Первой мировой войны, приобрела территории на Ближнем Востоке, в том числе богатейший нефтью нынешний Ирак, и в Африке. Но мы забываем о том, что Англия потеряла провинцию, гораздо более важную для нее в символическом отношении, — Ирландию. А в 1919 году она проиграла Третью афганскую войну, и это колоссальный удар по престижу империи. Или Италия — страна-победительница. Но — социальный кризис, финансовый кризис, с Италией не очень считаются другие победители, волна забастовок, аграрное движение, угроза революции, и из этого Италия, как мы знаем, выходит на пути установления фашистской диктатуры в 1922 году. Счастливый это сценарий?
Не очень.
Почему Россия, страна с гораздо большим набором проблем, оказалась бы в более счастливом положении, чем Англия и Италия? История даже поставила в этом отношении эксперимент. По результатам Второй мировой войны Советский Союз достиг кое-чего из того, что Россия хотела получить в результате Первой мировой войны. В частности, увеличил территорию Украины за счет присоединения Западной Украины. Стал ли Советский Союз от этого крепче и прочнее? Думаю, что нет. И если бы такой результат был достигнут в 1918 году, почему это было бы проще? Допустим, Россия получила бы Константинополь и проливы. Получила бы такую базу на пути из Черного моря в Средиземное море. Я не большой специалист в военной истории, но думаю, что для удержания этой территории нужна была бы огромная военно-морская база и несколько армейских корпусов. При этом на эту территорию претендовали бы Греция, Болгария и, естественно, Турция, которая хотела бы реванша, что создавало бы еще один очаг напряженности. К сожалению, по моему убеждению, в начале ХХ века Россию в любом случае ждал сложный сценарий. Возможно, мы пошли по самому плохому пути из возможных. Но особенно хороших сценариев я для России не вижу.
Возможно, риторический вопрос. Что для вас история? Опыт, предупреждение, урок, практика?
Я думаю, что каждый исследователь искренне считает, что он или она занимается самым важным делом в мире. Тут я не являю никакого исключения. Поэтому я не думаю, что историки — это те, у кого нужно спрашивать о значении истории. Они по определению считают, что это значение необычайно велико, и, может быть, сами преувеличивают его. Лично я считаю, что история — это в первую очередь предостережение. Почему, как мне кажется, сейчас обществу не очень интересна история революции и вообще многие вещи в истории? Как ни странно, это связано с тем, что у нас — а когда я говорю «у нас», я имею в виду не только Россию, но и мир вообще, — нет картинки будущего. Я думаю, что Оруэлл был не вполне прав, говоря: «кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое». Это некоторое упрощение. Потому что, когда он описывал картину 1930-х годов, люди готовы были переписывать прошлое и спорить о нем, так как они верили в будущее, и проект будущего оправдывал какое-то написание прошлого. Сейчас у нас нет картинки будущего. Это трагичная ситуация, которая влияет на наше восприятие истории.