- Вкладка 1
Кирилл Соловьев – доктор исторических наук, профессор Школы исторических наук Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, главный научный сотрудник Института российской истории РАН. В 2019 году выдвинут на соискание Премии Егора Гайдара в номинации «За выдающийся вклад в области истории».
Вы специализируетесь на истории конца XIX — начала ХХ века. Почему вам оказался интересен период, про который известно, что он трагически оборвался? Своего рода момент перед катастрофой?
Прежде всего, это драматургически выстроенный период истории. Герои выступают на сцене, не зная, что конец их будет печальный. А мы — читатели, зрители, историки — это хорошо представляем. Для нас это история с завершенным финалом, что делает происходящее на сцене в высшей степени осмысленным. Но все-таки для меня сейчас это не самое главное.
На мой взгляд, этот период интересен еще и тем, что он невероятно плотно населен людьми. Ничего подобного в российской истории не было ни до, ни после. В этом уникальная особенность «длинного XIX века». Здесь действует не только власть, как это обычно случается в истории России, но и общество, люди самых разных взглядов, убеждений и профессий. Это и журналисты, и адвокаты, и врачи. В это время в России появляются политический класс, политическая пресса, политические партии. Это эпоха, которая заканчивается печально, но зритель вправе забыть хорошо известный ему финал. Он может увлечься представлением, которое навевает скорее оптимистическое ощущение, что у России того времени были не просто перспективы, а удивительные перспективы. Ощущение того, что это было окно в будущее, которое, к сожалению, захлопнулось.
Почему же тогда это ощущение оптимистическое? И нет ли в таком наделении периода перед революцией богатыми перспективами некой мифологизации и романтизации?
Все так или иначе подлежит мифологизации. Жизнь человека, изучающего прошлое, заключается в том, чтобы постараться эти мифы развеивать. Хотя, развеивая одни мифы, он неизбежно создает новые. И так до бесконечности. Другое дело, что в отношении периода конца XIX — начала ХХ века многие мифы создавались целенаправленно. Понятно, какой должна была быть интерпретация этих десятилетий в советский период. Хотя бы по этой причине у нас большие перспективы для демифологизации. Но вы правы и в том, что с конца 80-х — начала 90-х годов имела место мифологизация наоборот. Если ранее говорилось об ужасах царизма, то теперь — о его чудесах. Проблема в том, что в обоих случаях речь идет не о прошлом в его разнообразии и сложности, а о настоящем. Это мешает нам понять логику тех героев, которые жили тогда. Поэтому, когда я говорю о том, как интересно изучать тогдашнюю жизнь, я имею в виду не беспроблемное существование тех лет, а время поразительно быстрых изменений.
Возьмем, например, всего-навсего двенадцать лет с 1905 до 1917 года. Если мы сейчас отмотаем нашу историю на условные двенадцать лет назад к 2007 году, мы не почувствуем больших отличий, правда ведь? А тогда за то же время прошло несколько эпох. Первая русская революция, роспуск первой Думы, вторая Дума, начало столыпинских реформ, убийство Столыпина. Появились партии, исчезли партии. Изменился быт людей — как в столице, так и в деревнях. Появились новые отрасли экономики. Строились железные дороги. Страна менялась просто на глазах. Конечно, это ситуация роста. Другое дело, что этот рост всегда был проблемен.
Простой пример. Население страны растет с поразительной скоростью. За пятнадцать лет с 1897-го по 1914 год оно увеличилось по меньшей мере на 40 миллионов — с 127 до 167 миллионов человек. При этом не было существенных территориальных приращений. Имел место очень высокий, самый высокий в Европе уровень рождаемости, но и смертность потихоньку начала снижаться, в значительной мере благодаря медленному сокращению детской смертности. В деревню приходит врач, еще с 1860-х годов появляется земская медицина, и это все работает. С другой стороны, Россия начала ХХ века оказывается страной детей, подростков, юношей. Больше половины населения не достигло 21-летнего возраста. Это сам по себе фактор риска, и он сказывается в том числе на политической нестабильности, на популярности леворадикальных партий. Вместе с тем в условиях Первой мировой войны Россия проводит мобилизационную политику, и само по себе наличие большого количества детей и подростков становится большой трудностью. Их, естественно, мобилизовать нельзя, а кормить нужно. Очевидное преимущество оборачивается проблемами. И так во всем.
В России возникает новая политическая система. Она подразумевает наличие Думы как законодательного учреждения, выборов, реально свободной прессы, политических партий, которые, конечно, прежде представить было невозможно. Совершенно новая среда. Но это означает, что система должна быть еще «дособрана». Поэтому на протяжении вот этих двенадцати лет происходит один политический кризис за другим. С одной стороны, в ходе этих кризисов происходит достройка системы. А с другой — это означает уязвимость России в условиях Первой мировой войны. В стране серьезный конфликт внутри правящей элиты, и это оборачивается в том числе событиями 1916-го и, главное для нас, 1917 года. То есть кризисы роста, которые сами по себе подразумевали развитие и являлись признаком жизнеспособности системы, в итоге обернулись коллапсом. В действительности монохромная картина — исключительно либо в мрачных тонах, либо в светлых и розовых — не выглядит убедительно.
В своем интервью Борис Колоницкий сказал, что даже если представить, что нет Ленина, нет Троцкого, не случилось революции, он все равно к 1917 году не видит для России оптимистичного сценария. Согласны с ним?
Я понимаю его логику. Историк всегда склонен оправдывать то, что случилось, и объяснять, почему иначе и быть не могло. Думаю, это методологически правильно. Это сильная позиция, которую все так или иначе поддержат. Кажется, что всякого рода спекуляции относительно того, что могло быть, — просто досужие домыслы. Проблема только в том, что человеческая история — это всегда выбор. Это всегда некая совокупность сценариев, и мы никогда не знаем, какой из них реализуется в тех или иных обстоятельствах. Я для себя нашел компромиссную точку зрения. Конечно, в результате Первой мировой войны мы имели дело с очень суженным количеством возможных сценариев, которые писались до международного конфликта. Однако если бы они были разыграны до военных действий, то и долгосрочные последствия для системы были бы принципиально другие.
Об этом можно говорить много и долго, но я попробую сформулировать более или менее кратко. К 1914 году были все основания ожидать серьезного политического кризиса, который означал бы встряску всей системы управления и с неизбежностью обозначил бы ее переход в другое качество. Но в условиях военного времени все это оборачивается еще и конфликтом бюрократии и генералитета, чиновничьего Петербурга и земских организаций, которые заявляли о себе из Москвы. Появляются совершенно новые грани конфликта, которые прежде представить себе было невозможно. (Конечно, когда мы говорим с вами о начале 1917 года, то Ленин и Троцкий — еще зрители, а не участники драмы: к Февралю они прямого отношения не имели.) Случился Февраль, а он в итоге запустил те процессы, которые оказались необратимыми. Но как бы разыгралась ситуация, если бы, скажем, по каким-то причинам правительство пошло на гипотетический диалог с оппозицией в 1916 году, сказать трудно. Я не считаю, что в этот момент революция была фатальна. Хотя предпосылки для того, чтобы все случилось так, как случилось, естественно, были.
Для вас этот период — тупиковая ветвь развития? Или вы видите, как этот опыт был использован в дальнейшем или как сейчас мы можем к нему вернуться?
Вернуться уже, к сожалению или к счастью, невозможно. Потому что мы имеем дело с принципиально другой страной, которая изменилась с точки зрения структуры и качества населения. Общество стало радикально другим. В начале ХХ века были распространены общественные организации, городское самоуправление, земства, привычка читать свободную печать. Все это создавало определенный культурный слой, с которым считалась власть. Вот это ушло. Это не значит, что это не может так или иначе вернуться на новом этапе. Но если оно и вернется, то в совершенно другом качестве. Поэтому возможности, которые были тогда, ушли навсегда. Но это не значит, что не будет других возможностей.
Как вы относитесь к билбордам, которые сейчас висят много где в Подмосковье: «Прости, нас, государь»? Что это за актуализация чувства вины?
Мне сложно говорить, потому что я лично никакого чувства вины не ощущаю. А кроме того, в тех обстоятельствах огромную часть вины за происходившее нес сам государь. Я бы не стал это абсолютизировать и говорить, что только он один виноват и пенять на его характер. На мой взгляд, такого рода постановка вопроса грешит невероятной примитивизацией. Тем не менее, конечно же, к 1917 году в руках царя была сконцентрирована огромная часть полномочий, а значит, на него ложилась и значительная ответственность. Поэтому шутки и анекдоты, которые бытовали в советские годы, что царь достоин награды за создание революционной ситуации, не лишены основания. С другой стороны, он действовал не в безвоздушном пространстве и в огромной степени находился под давлением конъюнктуры, что обуславливало тот или иной поступок. Но, опять же, это не отменяет того, что его страхи, настроения, привычки обернулись фактором риска для страны.
Ситуация с упомянутым вами чувством вины — в огромной степени рудимент того, что имело место в 90-е годы. Для советского времени события в России до 1917 года представляли большой интерес. Для тех, кто втайне, а потом и открыто оппонировал советской власти, они давали шанс разглядеть альтернативу большевизму. Эта тенденция сохранялась и в 90-е годы, но сейчас это уже не так. Я полагаю, что для современного человека события до 1917 года — это глубокая древность, своего рода русская античность. Вот сталинизм — это актуально. События Второй мировой войны — актуально. А события до 1917 года — неактуальная история, что очень жаль. Жаль лично мне, потому что мне это интересно, но жаль и по другой причине.
Дело в том, что советский ХХ век — это в огромной степени парафраз того, что было задумано, сделано, сказано в веке XIX-м. Все-таки именно тогда сложились современный русский язык, современное представление о литературе, очень многие категории, которыми мы оперируем, например, индустриализация, историографические конструкты особого пути развития России. То есть долгий XIXвек на самом деле сформировал многие наши представления о жизни, которые мы некритически воспроизводим до сих пор. И при всем при том мы этим временем не интересуемся. Но тогда у нас нет ключей к пониманию в том числе и настоящего.
В начале ХХ века о России было принято говорить в Европе не только потому, что здесь происходили революции и убивали министров, хотя это само по себе было сюжетом для зарубежной прессы. Но и потому что российская наука вполне соответствовала мировым стандартам, а российские инженеры были в числе наиболее квалифицированных в мире. Последующие их достижения, правда, уже не в России, это лишний раз подчеркивают. Россия становилась очень важным игроком в культурном поле тогдашней Европы, что нам сейчас можно представить, но сложно почувствовать.
Вы никогда не интересовались советским периодом или эмиграцией как его альтернативой?
Эмиграцией я немного занимался. Меня интересовала общественная мысль Русского зарубежья — отчасти та, которая сложилась именно в эмигрантский период, отчасти продолжение того, что существовало еще до эмигрантской поры. Это очень интересное, но быстро увядающее явление, потому что по большому счету уже после Второй мировой войны говорить об эмиграции как о «России-2» сложно. Советский же период меня не очень интересовал. Моя история России заканчивается в 1917 году. Хотя тут еще вопрос, когда именно. Теоретически я могу довести до октября 1917 года, но не дальше.
Было ли что-то, что в процессе изучения конца XIX — начала ХХ века стало лично для удивительным или неожиданным открытием? Что-то, может быть, о чем вы думали, что это не так, или не могли представить, что так может быть?
Такие открытия происходят постоянно. Часто я подхожу к новым сюжетам с уже сформировавшимся взглядом, а потом он меняется. Так, я «приступил» к столыпинским преобразованиям, весьма скептически их оценивая. Но работая с текстами, письмами, записками, выступлениями Столыпина, я разглядел совсем иного государственного деятеля, далекого от всего, что написано не то что в учебниках, но даже во многих серьезных монографиях. Там тиражировался не просто ложный образ произошедшего, задуманного, реализованного, но и не стыкующийся с теми источниками, которые всегда были вполне доступны для исследователей.
Другой пример. Начинаешь смотреть, как в России до 1905 года принимались решения, и видишь, что традиционное представление о царской власти, которое вообще снимает проблему функционирования политической системы, — из мира не исторических мифов, а детских сказок. На самом деле все было интереснее, и речь идет не об одном центре силы, а о множестве, о сложных сочетаниях. И герои, населявшие политический «олимп», не будут соответствовать нашим ожиданиям. Например, Александр III оказывается не таким волевым правителем, как некоторые думают. На деле он очень напоминал своего сына — точнее, сын, конечно, напоминал его. И при всем внешнем отличии Николая II от Александра III, у них было больше точек схождения, чем расхождения. Или, скажем, Победоносцев, которого часто воспринимают как теневого правителя России. На самом деле он был очень сомневающийся, колеблющийся человек, которого было легко переубедить и которого многие обвиняли в слабоволии, неспособности принимать решения.
Вы сейчас называете такие человеческие аспекты, и возникает ощущение, что это же были живые люди.
Они были живыми люди со своими особенностями. Они не должны были соответствовать тому, как их желали увидеть современники и потомки. Это относится не только к персоналиям, но и к событиям конца XIX — начала ХХ века. Они описываются согласно строгому канону, обусловленному историографическими привычками, а также тем, что авторы заранее знают, что они хотят получить на выходе. Но картина всякий раз будет намного более интересной и намного менее очевидной, чем это кажется. И это дает нам шанс на постоянные открытия.