Интервью номинантов Премии Егора Гайдара 2020: история
- Вкладка 1
Предлагаем вам послушать о трёх замечательных исторических исследованиях Владислава Аксенова (Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции), Владимира Хутарева-Гарнишевского (Противостояние. Спецслужбы, армия и власть накануне падения Российской империи), а также Ирины Островской, Алёны Козловой и Александра Щербакова (На сердце пали все печали. Судьбы крестьян в XX веке).
Разговор с историками вышел особенно содержательным, так как он шёл об их собственных книгах, которые были номинированы на премию. Очень надеемся, что эти исследования и в будущем не останутся без внимания, но станут источником широких обсуждений и здорового отношения к нашей собственной истории.
Книга первая: Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914-1918). — М.: Новое литературное обозрение, 2020. — 992 с.
В. Аксенов : Все началось после защиты моей кандидатской диссертации в 2002 году по теме повседневной жизни Петрограда и Москвы в 1917 году, в которой я как раз показывал ту разруху в головах, тот раздрай в обществе, в массовых настроениях, который царил в революционном семнадцатом году. И я понял, чтобы понять и разобраться с причинами, необходимо изучать некую ментальную предысторию российской революции, которая в принципе-то начинается с начала двадцатого века. Она проявляется уже в столкновении традиционализма, модерна, но конечно же, именно первая мировая война стала катализатором этих процессов, она запустила тот механизм, который в конечном счете и привел к российской революции.
Мне кажется, сегодня эта тема не утратила свою актуальность, несмотря на то что революция семнадцатого года, наверное, одно из самых исследуемых событий в советской историографии, сегодня тоже интерес не пропадает. Но тем не менее, мы можем сегодня встретить две некие крайности, два разных подхода, каждый из которых по-своему не совсем корректен. Первый подход, его можно условно называть экономическим детерминизмом, когда предыстория революции, причины революции рассматриваются исключительно с точки зрения неких глобальных так называемых объективных экономических процессов. И собственно поводом к революции сторонники этой точки зрения считают якобы имевшие место голод в январе-феврале семнадцатого года. На самом деле, никакого голода не было, голод пришел потом, когда началась гражданская война, но почему-то тогда вот подобных социальных взрывов, которые мы имеем в феврале семнадцатого года, не было.
То есть изучая даже экономическую историю, важно помимо объективных экономических факторов учитывать и субъективные представления людей о своем материальном положении. И их самое главное представление о справедливом распределении материальных благ, то есть субъективный фактор, здесь имеет большую роль.
И второй подход – политтехнологический, который иногда превращается просто в банальную конспирологию, когда революции рассматриваются как результат заговоров каких-то элит. В лучшем случае, генералов, депутатов Государственной думы, общественных деятелей, в худшем случае, каких-нибудь масонов и так далее. И сегодня, как мы знаем, современная политическая теория, к сожалению, тоже используют эту концепцию, развивает теорию так называемых цветных революций, доказывая, что все революции носят некий привнесенный характер, что в основе их – деятельность либо внешних, либо внутренних врагов в той или иной стране. На самом деле, это не соответствует действительности, более того, можно сказать, что конспирологические объяснения революции семнадцатого года зародились до самой революции.
Уже летом четырнадцатого года появляется слух, что все большевики – это немецкие агенты, что англичане заинтересованы в развале страны. Предчувствуя возможное развитие событий, массовое сознание пыталось найти такие довольно примитивные ответы на вопрос, кто виноват. Я же в своей монографии хочу показать, что субъективный фактор, фактор массовых настроений, играет очень важную роль, потому что и слухи, и образы, и эмоции обладают очень важным организующим потенциалом. С этой точки зрения, когда мы изучаем слухи в качестве факторов революции, это не означает, что мы отрицаем ее объективный закономерный характер. В какой-то степени, слухи тоже предопределяли события февраля семнадцатого года, но все дело в том, что само общество способно без чьих-то подсказок, внутренних или внешних, каких-то воздействий, революционизироваться и показывать четкий вектор движения в сторону либо конфликта с властью в рамках этих правовых форм, либо в плане уже революционного бунта, социального взрыва. Слухи, образы, эмоции определяют механизм эволюции общества.
Эмоции, образы, слухи: механизмы функционирования
В. Аксенов : Первый механизм связан с эмоциями. Уже в конце XIX века психиатры отмечают объединяющую, организующую роль эмоций, которые сплачивают людей в толпу. Русский психиатр Кандинский ввел понятие эмоциональной контагиозности, то есть эмоциональной заразительности. И здесь мы видим противопоставление никоего рационального и иррационального начала или идейного и чувственного начала. Вот что интересно, многие современники уже в июле 1914 года, когда в Петрограде проходили рабочие беспорядки, сравнивали события с январем или с декабрем 1905 года – московским вооруженным восстанием, а другие отрицали: нет, никакого революционного движение мы не имеем по той простой причине, что не слышны внятные политические лозунги.
И другой, тоже интересный пример, когда, собственно, началась российская революция 23 февраля семнадцатого года, даже те, кто ожидал и предсказывал эту революцию в ноябре-декабре шестнадцатого года, по тем же самым причинам отрицали революционный характер беспорядков, потому что они не видели сознательного движения. В частности, Владимир Ильич Ленин слишком большое значение придавал классовой сознательности пролетариата, как главной движущей силе революции, поэтому именно стихийный, эмоциональный протест, как в итоге мы увидели, лег в основу февральского социального взрыва. За стихией народного бунтарства революционеры не смогли рассмотреть начало революции. Эмоции здесь играют очень большую роль, потому что пробуждают архаику, пробуждают насилие, которое и ложится в основу противостояния власти и общества уже в революционные дни.
Другой механизм связан с образами. Власть образа над зрителем также имеет эмоциональную подоплеку. Но если чувства, эмоции могут быть неотрефлексированными, они не имеют какого-то формального выражения, то образы, даже литературные, возникают в визуальной форме, как правило. И на примере рассматриваемого периода можно показать, как в журнальной карикатуре 1914-1917 годов меняется образ главного врага, главного раздражителя. До лета 1915 года этим главным врагом является немец, персонифицированный конкретно в императоре Вильгельме II, ну а с лета 1915 года, точнее, с июня-июля, этот внешний враг заменяется постепенно на врага внутреннего. Главным врагом оказываются губернаторы, чины полиции, охранного отделения, провокаторы и так называемые мародеры тыла, спекулянты, которые наживаются на народном бедствии. В конечном счете, этот образ внутреннего врага приводит людей к осознанию, что виновата наша нынешняя власть, с которой необходимо что-то делать. То есть образы показывают обществу врага и дают отмашку на то или иное действие.
Третий механизм можно проиллюстрировать на примере слухов. Если мы говорим о массовых слухах, не каких-то там отдельных газетных утках или вражеской дезинформации, то массовые слухи всегда отражают настроение, состояние умов общества и при этом выполняют несколько очень важных функций. Первая функция информационная, когда в условиях недоверия к официальной информации, военная и политическая цензура, которая усиливается в России в годы первой мировой войны, препятствует появлению актуальной информации в газетах, периодической печати. Соответственно, люди начинают додумывать это уже в собственных разговорах, пересудах, в очередях, так называемых хвостах, в трамваях и так далее. Другая функция – алармистская. Слухи касаются наиболее травмирующих тем. Третья функция, а их, на самом деле, много, это провидческая функция. Дело в том, что слухи очень часто предшествуют конкретным событиям. И создается ощущение, что они сами эти события провоцируют или направляют общество или власть на те или иные поступки. Здесь можно вспомнить теорию американского социолога Роберта Мертона – теория самоисполняющегося пророчества, когда ложная информация пугает кого-то настолько, что он начинает противодействовать исполнению этой ложной информации, считая ее достоверной, и в результате своими действиями приводит к тому, что информация сбывается.
Можно проиллюстрировать это таким простым примером: накануне событий 23 февраля семнадцатого года в Петрограде распространяются слухи о том, что в городе закончился хлеб. Начинается паника. Людям кажется, что город стоит на пороге голода, начинается массовая паническая закупка хлеба про запас, и несмотря на то, что отдельные булочные пытаются как-то эту ситуацию урегулировать и в два раза увеличивают выпечку хлеба, потому что муки на самом деле на складах остается в достаточном количестве, чтобы не допустить голод, тем не менее, к двум часам дня в большинстве хлебных лавок хлеб действительно заканчивается. Это кажется доказательством того, что в городе начинается голод. В результате 23 числа женщины-работницы выходят на улицы Петрограда с требованием "дайте хлеба". И постепенно эти беспорядки уже из экономического бунта превращаются в революцию, потому что в них начинают звучать и политические лозунги, политические требования. Анализируя всю совокупность этих механизмов, мы видим, что общество обладает внутренним ресурсом революционной самоорганизации. И в общем-то, никакие внешние или внутренние враги искусственно разжечь революцию не могут, потому что в отличие от переворотов, в отличие от бунтов или восстаний главные особенности революции в том, что она носит общенародный или даже общенациональный характер.
Исторические источники
В. Аксенов : Вопрос об исторических источниках для историка это всегда вопрос первостепенной важности. Потому что прошлое нам не дано непосредственно, мы изучаем его только через призму документов, и залог успеха исторического исследования во многом зависит от того, насколько широкую источниковую базу историк смог привлечь. В идеале необходимо использовать письменные источники разных типов и видов. Совершенно очевидно, что для моей темы большое значение имеют дневники, воспоминания, письма, то есть так называемые источники личного происхождения, которые отражают настроение, переживания рядовых обывателей. Это, конечно же, некие формальные отчеты, донесения органов государственной власти. Это и художественные произведения, по которым мы изучаем те самые образы, это и литература, поэзия, живопись и так далее.
Что касается моей темы, учитывая, что предметом исследования являются именно массовые настроения, в основу своего исследования я положил источники, которые обладают признаками массового документа, массового источника. Под ними обычно понимается тот множественный документ, который отражает некие структуры повседневности. Среди них большое значение имеют материалы перлюстрации, то есть частные письма. Всего было изучено более двадцати тысяч писем за период 1914-1917 года. Здесь важно отметить, что письма солдат и письма гражданского населения относятся к разным группам, к ним нужно подходить с разной степени критичности. Дело в том, что когда солдаты писали письма, они отдавали их офицерам в незапечатанном конверте, то есть понимали, что офицеры их просмотрят на предмет наличия какой-то запрещенной информации, а потом еще и военный цензор может с ними познакомиться. Тем не менее, и в гражданских письмах, и в солдатских письмах иногда встречается очень интересный пассаж, когда автор вдруг обращается к читающему эти строки цензору, как бы понимая, что корреспонденция просматривается, делает его соучастником своих рассуждений.
Другая группа массовых источников – это всевозможные политические уголовные дела. Среди них большой интерес представляют дела, заведенные за оскорбление представителей царской фамилии, в них проявляется голос молчаливого большинства – крестьян. Когда чины полиции составляют протокол, они фиксируют оскорбления императора или членов его семьи, и вот эти оскорбления тоже характеризуют состояние умов. Если посчитать количество оскорблений и эпитетов, то в адрес Николая II чаще всего употреблялся эпитет "дурак", на втором месте – "грабитель", на третьем месте – "антихрист", что свидетельствует о восприятии населением событий первой мировой войны в таком эсхатологическом контексте.
Доносы обывателей друг на друга тоже очень ценный массовый источник. Причем нередко эти доносы пишут люди, находящиеся в пограничном психическом состоянии. В этих доносах отражаются многие болезни, язвы времени, например, шпиономания, которая иногда достигала действительно форм настоящего психоза, когда она порождала галлюцинации, зрительные и слуховые. Другая интересная черта этого источника, доносов, что пишут их, как правило, граждане, считающие себя большими патриотами, но при этом в департаменте полиции отмечали, что наиболее ярый патриотизм является неким симптомом умопомешательства.
Художественное произведение, как я уже сказал, также необходимо исследовать. Причем не только исходя из сюжетной составляющей, идейной составляющей того, что хотел сказать автор своим произведением, но еще исходя из того, как само общество воспринимало это произведение. Потому что не всегда авторская задумка и задумка зрителя оказываются тождественными. Здесь можно привести в качестве примера очень яркую работу, она очень точно фиксируют ощущение современниками кануна революция, она была завершена в конце 1916 года. Это работа Василия Кандинского "Москва. Красная площадь". Когда мы на нее смотрим, мы не можем понять, что это такое, либо это рождение нового мира, либо крушение старого. Сам Кандинский писал, что он хотел передать состояние "аллилуйя", крик "аллилуйя" – рождение нового мира, но современники в его работе увидели надвигающийся апокалипсис. Эти оценки зрителей тоже говорят о состоянии умов.
Периодическая печать, особенно желтая пресса, также представляет собой интереснейший источник. Потому что в условиях нехватки официальной информации многие газеты заводили соответствующие колонки под названием "Вести и слухи". Изучая эти колонки, мы тоже можем проследить некую эмоциональную динамику российского социума. То есть привлечение максимально широкого спектра исторических источников разных типов и видов, конечно же, облегчает исследовательскую задачу. Но здесь необходимо отметить еще один важный момент, дело в том, что идеального источника для историка не существует. К каждому источнику необходимо подходить критически с точки зрения внешних каких-то моментов, внутреннюю критику проводить. И тогда исследование получится достаточно объективным, верифицируемым.
Сходства и различия эпохи революции и нашего времени
В. Аксенов : С одной стороны, каждая эпоха имеет свои неповторимые черты, с другой стороны, массовое сознание обнаруживает некие неменяющиеся базовые принципы. Вопрос этот представляет исследовательский интерес, потому что соотношение некой статики и динамики очень важно для понимания механизмов формирования представлений, вынесения политических оценок и так далее. Мы переживаем те же самые эмоции, что переживали люди сто, двести, триста лет назад. Но меняются так называемые эмоциональные режимы, то есть нормы проявление эмоций, контроль общества за эмоциями. В эмоциологии, это такое современное научное направление, используется понятие эмоциональных репрессий, когда определенной социальной группе запрещают выражать эмоции так, как они привыкли.
С этой точки зрения, с точки зрения эмоциональной репрессивности, очень интересно рассмотреть и сравнить современное российское общество и общество начала XX века. Когда проходили мощные демографические процессы, в города приезжала большая масса крестьян, которая привыкла иначе, более эмоционально реагировать на определенные события, чем более сдержанные образованные городские слои. И если мы рассматриваем рабочее протестное движение, рассматриваем конфликт рабочих с заводской администрации, то помимо экономических требований мы обращаем внимание на то, что рабочий требуют более вежливого к себе обращения. То есть эмоциональные конфликты лежали в основе вот этой революционизации массового сознания. Тоже самое в армии, особенно в годы первой мировой войны. Солдаты выказывали недовольство зуботычинами со стороны офицеров, частными репрессиями. По дневникам, письмам современников мы знаем, что иногда солдаты во время атак просто убивали – первую пулю всаживали в ненавидимого унтер-офицера, прапорщика или еще кого-то. Из-за эмоциональной репрессивности солдатская масса тоже постепенно революционизировалась.
Другой пример, который можно сопоставить, это иррационализация массового сознания. Дело в том, что начало первой мировой войны породило эсхатологические случаи. Говорили о предсказаниях, что якобы накануне конца света появятся железные птицы, которые будут плевать огненными ядрами. В этих птицах, понятное дело, сразу опознали аэропланы, которые впервые стали массового применяться в годы первой мировой войны в военных действиях. Нужно сказать, что эсхатология всегда существуют в обществе. Это, наверное, некий пласт массового сознания, который пробуждается в наиболее кризисные эпохи.
И в современном мире, анализируя слухи, мы тоже можем обнаружить эту эсхатологическую составляющую. Другое дело, что общество столетней давности отличалось большим расколом между менее образованной деревенской средой и более образованной городской. И поэтому одни и те же страхи получали разную интерпретацию, например, образ врага в лице императрицы. Как известно, супругу Николая II Александру Федоровну подозревали в измене, предательстве, потому что она была этнической немкой. И в городах о ней ходили самые дикие истории. Тем не менее, в основе этих диких историй лежат какие-то рациональные факты. А вот в деревенской среде те же самые истории, те же самые обвинения, которые образованные слои предъявляли Александре Федоровне, крестьяне адресует Марии Федоровне, вдовствующей императрице, которая была этническая датчанка. Ее тоже называют немкой, предательницей, что она якобы хлеб, муку, продовольствие отправляет в Германию. С чем это связано? Это отчасти объясняется некой фольклорной составляющей.
В сказках образ вдовы имел негативную коннотацию. Это объясняется другой группой слухов о том, что якобы вдовствующая императрица была любовницей Петра Аркадьевича Столыпина, и именно из-за нее Столыпин и не дал крестьянам землю. Вообще вот этот фольклорный, сказочный момент работал в качестве некой когнитивной схемы. Для крестьян слухи имели еще важную когнитивную функцию, с помощью сказочных слухов они объясняли происходящие события, причудливо перемешивая факты и выдумку. Например, крестьяне, не понимая из-за чего началась первая мировая война, придумали так называемую "сватовскую" версию: якобы престарелый Франц Фердинанд приехал в Петроград посвататься к Ольге Николаевне, однако затем он ее обманул каким-то образом. И русские министры решили отомстить Францу Фердинанду, поехали и убили его. Казалось бы, абсолютно бредовая абсурдная версия, но она имеет, как ни странно, под собой реальные основания. Потому что весной четырнадцатого года в Петроград действительно приезжал свататься – не Франц Фердинанд, конечно же, а румынский принц Карол, тоже к Ольге Николаевне. Но сватовство не состоялась. И вот, что-то где-то услышав, используя в качестве когнитивной модели сказочную традицию неудавшегося сватовства как повода для начала войны, крестьяне создают такой, казалось бы, дикий абсурдный слух.
По мере приближения к семнадцатому году усиливается и рационализация, невротизации массового сознания. Люди становятся особенно раздражительными. Это тоже можно рассматривать в качестве общего для наших эпох. Потому что любая эпоха недоверия между властью и обществом порождает страхи, нервозность. В годы первой мировой войны нервозность усиливалась страхами перед техническим прогрессом. Потому что первая мировая война, прозванная войной машин, демонстрировала ужасную разрушительную силу технических изобретений. Как я уже упомянул, были распространены страхи перед аэропланами, очень боялись пушек, гаубиц, о "Большой Берте" ходили всевозможные рассказы. Также и фантастика подливала масло в огонь. В слухах и доносах фигурирует так называемые лучи смерти. Якобы немецкий изобретатель придумал какие-то лучи, то ли рентгеновские, то ли лазерные, с помощью которых можно на расстоянии считывать мысли, или наоборот, внушать свои мысли врагу. Страх перед этими лучами смерти иногда доводил людей до сумасшествия. Можно вспомнить современные страхи перед вышками 5G. На самом деле, наши эпохи во многом похожи.
С другой стороны, меня, как специалиста по российской революции, иногда спрашивают, произойдет ли в ближайшее время или в отдаленной перспективе революция в России. Можно ли сделать какие-то прогнозы, сравнивая события первой мировой войны и современности? Я сразу хочу сказать, что история не занимается подобными предсказаниями. Историческое развитие слишком вариативно, чтобы выстраивать какие-то простые, примитивные схемы. Собственно, произошла революция 23 февраля, несмотря на то что люди ее предчувствовали в ноябре-декабре шестнадцатого года. В дневниках, в письмах это предчувствие революции прослеживается. Тем не менее, никто в хлебных беспорядках революции не узнал. Поэтому строить какие-то прогнозы и давать оценки, на мой взгляд, не совсем корректно.
Динамика общественных настроений перед революцией
В. Аксенов : Существует соблазн представить динамику массовых настроений в качестве линейной трансформации патриотических настроений лета четырнадцатого года в революционные настроения 1917. Но эта линейная схема будет неверна по нескольким причинам. Во-первых, само противопоставление патриотизма и революционаризма не корректно. Потому что в российской революции семнадцатого года обнаруживается мощный патриотический заряд. Сам по себе патриотизм – очень сложное и многогранное явление, которое нельзя объяснить с точки зрения какой-то идейной концепции. Потому что в основе патриотизма лежат эмоции, чувства.
Во-вторых, у разных политических, социальных групп понимание патриотизма может быть совершенно разным. Если мы говорим, например, об отношении к войне как к некому признаку патриотизма, то в широких слоях российского общества, особенно, среди крестьян, война, конечно же, никакого энтузиазма не вызвала. Мобилизация пришлась на разгар сельхозработ, поэтому крестьяне отправлялись на призывные пункты без особой радости, наоборот, мобилизация сопровождалась пьяными погромами призывников. И во время этих пьяных погромов звучали в том числе антивоенные лозунги, кое-где даже поднимали красные знамена, уничтожались царские портреты, происходили столкновения с полицией. То есть политический процесс проявлялся также в мобилизационных беспорядках. Говорить о патриотизме крестьян в принципе мы не можем.
Городская образованная среда, интеллигенция понимала причины войны, мечтала о проливах, Константинополе и так далее. Но даже если мы берем патриотический дискурс так называемой российской интеллигенции, мы видим, что он представляет собой разные патриотические культуры. Например, для консервативной общественности был в большей степени свойственен так называемый традиционный патриотизм. В основе этого традиционного патриотизма лежит патерналистское отношение к власти и, соответственно, любовь к родине отождествляется с любовью к власти.
Другая часть российского общества, как правило, представленная либеральной интеллигенцией, конечно же, не принимала этот традиционный патриотизм, ей больше свойственен гражданский патриотизм, когда любовь к родине проявляется в служении не власти, а своему народу, развитию гражданских институтов общества. И между этими патриотизмами происходил определенный конфликт.
Третья форма патриотизма – это революционной патриотизм. Дело в том, что некоторые добровольцы, особенно, это касается студенчества, шли на войну, потому что надеялись, что им в будущем удастся обернуть оружие против внутренних врагов, против царизма. То есть война приветствовалась как начало или условие будущей революции. Как мы видим, это совершенно разные патриотический концепции, и говорить о патриотическом единстве российского общества даже летом-осенью 1914 года нельзя. А впоследствии эти разные понимания патриотизма развивались.
Летом 1915 года происходит главный кризис доверия власти и общества – столкновение гражданского и традиционного патриотизма. Дело в том, что царь в своем манифесте о вступлении России в войну 20 июля четырнадцатого года призвал забыть прежние обиды. Общество восприняло это иначе, чем власть. Власти полагали, что забыть прежние обиды значит, что Государственная дума, общественные организации должны отказаться от своих прав. В то же время, представители общественности, наоборот, полагали, что власти прислушаются к обществу. И когда к лету пятнадцатого года стало ясно, что власти не собираются идти на какие-либо уступки, в Государственной думе формируется так называемый Прогрессивный блок, большинство депутатов в него входят, и они выдвигают довольно мягкое требование создать кабинет доверия, то есть сформировать новое правительство из числа тех людей, которым доверяют народные избранники. Интересно, что определенная часть министров в главе с Кривошеиным поддерживает эту инициативу, тем не менее, в сентябре пятнадцатого года император распускает, вернее, отправляет думу на каникулы, показывая, что он не желает идти навстречу общественности. Многие современники уже тогда, оценивая динамику общественных настроений, рассматривают это как некую точку невозврата, начало движения к более серьезному столкновению.
В сентябре пятнадцатого года депутат от партии кадетов Маклаков публикуют очень интересную статью под названием "трагическое положение", в котором он сравнивает Россию с автомобилем, который несется в пропасть, а за рулем этого автомобиля сидит неумелый шофер. Маклаков задается вопросом, что же делать пассажирам – пытаться на опасном участке выхватить руль у этого безумного шофера, либо все-таки понадеяться, что ему удастся миновать опасный участок пути, и уже только потом отобрать у него управление. В силу своей оппозиционности кто-то под этим шофером понимал Горемыкина – председателя Совета министров, ну а кто-то самого Николая Второго. Сам факт появления подобных статей в газете "Русские ведомости", конечно же, говорит о том, что летом пятнадцатого года угроза если не революции, то некоего государственного переворота ощущалась современниками достаточно серьезно.
Следующий этап – это ноябрь шестнадцатого года, точнее, 1 ноября шестнадцатого года – открывается очередная сессия Государственной думы. Впоследствии этот день получил название штурмового сигнала революции, потому что выступление депутатов и самого Родзянко, председателя Государственной думы, и кадета Милюкова, меньшевика Чхеидзе, они звучали очень революционно. Причем настолько революционно, что власти побоялись опубликовать их выступление и тем самым допустили ошибку, потому что, не найдя в газетах речей депутатов, люди стали придумывать свои речи, появлялись поддельные выступления Милюкова, Чхеидзе. Стоили эти выступления бешеных денег, до двадцати пяти рублей, по тем временам это очень крупная сумма. И в этих поддельных речах мы видим, что на самом-то деле депутаты в своих выступлениях озвучили только маленькую толику тех слухов, тех страхов, которые будоражили российское общество. Милюкову приписывали прямые оскорбления императрицы, призывы чуть ли не к революции, чего в настоящей речи не было. Чхеидзе тоже приписывали то, чего он не говорил.
Мы видим, что вне зависимости от позиции, которую занимала Государственная дума, в силу меняющейся повседневности, ухудшения внутренней ситуации, ситуации на фронте, общество самостоятельно пропитывалось революционными настроениями. Накануне нового 1917 года некоторые газеты, центральные, в провинции, вышли с заголовками "Что день грядущий нам готовит". И по признанию современников готовил он что-то похожее на революцию.
О неизбежности гражданской войны в России
В. Аксенов : Интересно, что призрак гражданской войны в массовом сознании появляется уже в ноябре-декабре 1916, особенно, после убийства Распутина, которое некоторые современники интерпретируют как начало террора, причем красного террора, революционного террора. Это, конечно же, не совсем верно, потому что Распутина убивали с целью сохранения монархии. Скорее, это можно отнести к белому террору. Многие ждали ответных репрессивных мер со стороны властей. Впервые словосочетание "красный и белый террор" появляется, как ни парадоксально, в ноябре-декабре шестнадцатого года. Конечно, в него еще не вкладывали тот смысл, который нам известен сегодня.
Тем не менее, я бы не стал говорить, что Россия была запрограммирована на гражданскую войну. Действительно, в основе февральских беспорядков лежало насилие, лежали страхи. Согласно теории американского психолога Изарда эмоции не существуют, не проявляются по одной. Изард ввел понятие эмоциональной триады враждебности, в которой есть такие эмоции, как гнев, ненависть и презрение. Но если мы определяем эмоции обывателей февральских дней, то наверное, этот ряд нужно скорректировать. Это, скорее, страх, гнев и ненависть, которые провоцировали агрессию против тех образов врагов, которые сформировались в общественном сознании, это прежде всего чины полиции, городовые.
Ходили абсурдные слухи о том, что якобы голод был сознательно спровоцирован Протопоповым, чтобы вывести людей на улицу, а затем подавить в зародыше саму революцию, зачем якобы на крыши домов были расставлены пулеметы. Вот протопоповский пулемет так называемый – это очень важный раздражающий фактор для массового сознания. Помимо городовых доставалось офицерам, людям в погонах. Мы уже говорили об эмоциональной репрессивности и конфликтах в армии. То есть февраль во многом характеризовался негативными эмоциями, но когда революция свершилась, то следующий месяц – март и частично апрель – современники прозвали медовым месяцем революции, потому что здесь уже доминируют позитивные эмоции. Главный, наверно, визуальный образ революции – это царевна, освобожденная из темницы. И почему медовый месяц, потому что это царевна должна обвенчаться со свободой, то есть это позитивная семантика революции характеризует то, что негативные эмоции из ряда враждебности сменяются уже позитивными надеждами, положительными эмоциями. Кроме того, в апреле Пасха добавляет новую революционную семантику, революция интерпретируется как возрождение или воскрешение России.
Вот этот позитивный момент позволяет сказать, что революция, действительно, имела в своей природе патриотическую основу. И то, чего не было летом четырнадцатого года – всеобщего единения – мы наблюдаем весной в марте – начале апреля 1917 года. Однако уже в апреле появляются страхи перед возможной анархией, скатыванием революции в анархию, гражданскую войну. Связано это было с непримиримой позицией большевиков, с так называемыми апрельскими тезисами Ленина. При этом нужно ведь учитывать, что большевики-ленинцы — это далеко не самые радикальные силы революции, были более радикальные левые силы. В июне семнадцатого года, во время первого съезда Советов, Церетели заявляет о том, как важно оказывать поддержку Временному правительству, говорит о необходимости союза Петросовета и Временного правительства и, в частности, заявляет, что в России нет партии, которая бы сейчас потребовала себе всю полноту власти, потому что это неизбежно приведет к революции. И на следующий день Ленин в своем выступлении возвращается к этой фразе и заявляет, что есть такая партия, тем самым подтверждает курс большевиков на развязывание гражданской войны.
Таким образом, массовые настроения характеризуются повышенной тревожностью, страхами перед гражданской войной летом семнадцатого года. Конфликт Керенского и Корнилова чуть было не развязал настоящую гражданскую войну, но окончательно этот маховик гражданской войны был раскручен, конечно же, захватом власти большевиками в октябре семнадцатого года. Тем не менее, утверждать, что февраль был запрограммирован на подобный итог, я бы не стал.
Книга вторая:
В. В. Хутарев-Гарнишевский. Противостояние. Спецслужбы, армия и власть накануне падения Российской империи, 1913–1917 гг. — М.: Институт экономической политики имени Е.Т. Гайдара, 2019
В. Хутарев-Гарнишевский: Дело в том, что этой темой я занимаюсь уже тринадцать лет, в большей или меньшей степени. Это не единственная публикации, которая вышла по этой теме. В девятнадцатом году у меня вышла работа по контрразведке на Балтийском флоте. Эта публикация – сборник документов и двух воспоминаний, разумеется, аналитика. Любой историк, занимающийся второй половиной XIX века и началом XX века в особенности, пытается ответить на главный вопрос – как мы дошли до революции семнадцатого года, разделившей нашу историю на две половины. И мало того, что разделившей, примирение этих половин до сих пор практически затруднено. На примере возвращения исторических названий улицам в Тарусе мы видим серьезный конфликт между различными сферами общества и ученых, и гуманитариев.
Вопрос, как мы дошли до этой катастрофы с точки зрения революционного движения, уничтожения государственности, более-менее изучен. Но остался один из главных вопросов, а как государство само это допустило. У нас существует некий миф или такой архетип о всесилии русских спецслужб. Да, у нас было всесильное КГБ, но Советский Союз просто развалится в 91 году. У нас была всесильная охранка, но Российская империя развалилась в 1917 году. Нужно понять, что это были за органы, как их готовили, о чем вообще думали и какие цели перед собой ставили люди, там служившие, ставили они вообще перед собой цель защиты монархии и политического режима, кого они воспринимали в качестве врага.
Да, они воспринимали так исключительно революционное движение или общественное движение, с легальной оппозицией политический сыск практически не боролся. Вот почему они не смогли защитить режим в критический момент? Посмотрим на их численность, настроение, вписанность их в государственную структуру. Мы прекрасно знаем, что советский Комитет безопасности и предшествующие структуры до ВЧК включительно имели возможности прямого доклада главе партии и правительству. А имели ли возможность такого доклада дореволюционные спецслужбы? Как мы видим, их положение в бюрократической структуре было достаточно невысоким. Выйти на императора напрямую они возможности не имели. Но это тема отдельного разговора. Прежде всего, нужно понять, кто же были защитники режима самодержавного, и почему эти защитники проиграли.
В ходе этой исследовательской работы были обнаружены достаточно многие интересные вещи, например, что спецслужбы далеко не были едины. Это внутреннее противостояние по двум направлениям и для советского времени было характерно. У нас было противостояние МВД и КГБ во второй половине XX века, а у них было другое противостояние – МВД и военного министерства, политического сыска, войны контрразведок, с одной стороны. С другой стороны, одной из задач исследования было понять, как и почему развалили политический сыск еще до революции – в тринадцатом-четырнадцатом году, какие силы стояли за этим. Почему произошел сознательный демонтаж наиболее важных аналитических структур царских спецслужб? Связано ли это было с революцией или не связано?
Мы очень часто слышим о Февральской революции – народ вышел. Но народу нужно оружие, чтобы выйти и не бояться. Народ нужно хорошо раскачать, чтобы он вышел в таком количестве. Нужно поработать с органами государственной власти и с органами, защищающими непосредственно политической режим, чтобы они не защитили или не смогли защитить. На самом деле, ситуация, в которой дореволюционные политические элиты, некоторые их части, да не только оппозиционные, но и вполне кажущиеся провластными – часть высшего офицерства, многие бюрократы – участвовали в демонтаже режима, без них была бы невозможно революция. Девятьсот пятый год прекрасно показал, что всегда есть последний аргумент грубой силы. Если другие аргументы не работают, в конце концов, государство может подавить. Это поняли и революционеры, и оппозиция, у них ушло несколько лет на аналитику причин поражения в 1905-1907 годах.
Также одной из задач книги было посмотреть, как революционизировали армию, как втягивали в противостояние армейское офицерство, достаточно аполитичное всегда в России, по крайней мере, со времен восстания декабристов.
После декабристского восстания мы практически не знаем никаких случаев коллективных политических выступлений в армии. Небольшие волнения бывали, были отдельные относительно оппозиционно настроенные военные деятели, очень относительно и очень умеренно. Но это частные случаи, а вот системной политизации армии не было в стране с 1825 года. Как получилось, что она в это была втянута, и кто ее втягивал? С какими целями?
Совершенно очевидно, что если бы в феврале семнадцатого года армия находилась бы в политически монолитном состоянии, никакого февраля бы не было, не было бы февральской, не было бы ни октябрьской, ни Ленина, ни большевиков, ни всего прочего. Потому что Февральская революция запустила механизм распада государства.
О преемственности репрессивных методов в Российской империи и Советском союзе
В. Хутарев-Гарнишевский: Связь между практикой жандармов и работой НКВД не прослеживается. Хотя некоторые сотрудники Департамента полиции, кстати, в основном не жандармы, потом сотрудничали с советскими органами. Боровецкий, из крупных чиновников Департамента полиции, активно сотрудничал с советскими органами, обеспечившими политическую безопасность Красной Армии. Прослеживается другая, гораздо более интересно линия. Общество оказалось тотально оппозиционно власти, императору непосредственно. Оно оказалось оппозиционно в принципе по отношению к сильной центральной власти. По мере расширения образованности в стране поднималась эта оппозиционность. Потому что более старое поколение интеллигенции передавало свои идеи поколениям новым. Это охватило уже далеко не только интеллигенцию, это охватило и образованную часть крестьянства, и образованную часть рабочих, это охватило часть офицерства, по крайней мере, тех, которые были выходцами из более простых сословий, а таких было очень много, особенно в пехоте, в артиллерии, меньше в кавалерийских частях. Но это охватывало и дворянство, так как дворянство в Российской империи было переформатировано Петром, вестернизировано. Оно начало жить в XVIII веке идеями просвещения, и вместе с интеллигенцией имело примерно одно и то же направление мысли, только дворянство было чуть поконсервативнее. Противостояние образованного общества и государства привело к проблеме: как не допустить распада страны.
Царская Россия, я думаю, могла пойти путем репрессий, и, скорее всего, пошла бы этим путем после Первой мировой войны, если бы это противостояние продолжилось. Почему? Потому что уже у нас есть сведения, что был опыт в Петрограде в 1912-1913 году – ведение так называемой превентивной юстиции. Это, конечно, совершенно не сравнимо с советским репрессиями. Это не какие-либо тяжкие уголовные обвинения, а административные высылки в соседние губернии людей по подозрению в возможности совершить политическое преступление. И таких дел были сотни.
Превентивная юстиция не получила продолжения, а вот что серьезно повлияло, это как раз царская военная контрразведка времен первой мировой войны, которая была набрана не из офицеров политического сыска, а из армейских офицеров. Им были поставлены задачи борьбы со шпионажем. Командование проигрывало, как мы помним, в четырнадцатом году у нас всего лишь одна успешная операция, это наступление в Галиции, пятнадцатый год это вообще тотальное отступление русской армии, но мы не берем Кавказ, где у нас всегда были успехи. И Кавказ не сильно интересовал общество по сравнению с немецко-австрийским фронтом. И командование в лице Николая Николаевича и Бонч-Бруевича желало объяснить, почему армия проигрывает. Почему проигрывает – шпионы, естественно, потом этот уникальный аргумент советская власть использовала. Почему у советской власти проблемы с темпами индустриализации или с сопротивлением на селе – шпионы, диверсанты.
И военные контрразведки действительно устроили в некоторой степени террор в прифронтовой зоне. Там были массовые бессудные аресты, были и повешения, иногда для того, чтобы осудить человека, хватало имени и фамилии. Органы политического сыска как раз противостояли действиям контрразведки. Жандармерия пыталась бороться, и многие жандармские офицеры, в том числе известный начальник Варшавского жандармского управления генерал Бельский, они карьерным образом пострадали, потому что в системе государственной власти армия стояла со времени войны несоизмеримо выше, чем МВД, и уж тем более, чем политический сыск.
Потому что чиновников царского политического сыска готовили именно как педантов в вопросах права. Это было невозможно в царской жандармерии – осудить человека за отсутствие преступления. И тем более, осудить на повешение или долголетнюю ссылку. Поэтому был очень серьезный конфликт между политическим сыском, который требовал от военных соблюдать все процедуры и вести дознание. И мы знаем, что многие дела разваливались, когда они приходили в руки политического сыска от контрразведок, людей отпускали. Это в значительной степени освещено в книге "Противостояние". Там есть и статистика примерная, потому что достаточно сложно восстанавливать статистику бессудных репрессий. По некоторым документам это возможно сделать, но мы прекрасно понимаем, что восстанавливая такую статистику, мы ведем учет, прежде всего, тех, против кого были возбуждены, а потом закрыты дела за недостаточностью улик. Или были коллективные дела – дело о ста двадцати шпионов. Очевидно совершенно, что не бывает ячейки из ста двадцати с чем-то шпионов, очевидно, что это вещь сфабрикованная. Или несколько десятков шпионов на территории Польши. Таких дел было достаточно много.
Сохранились некоторые записки – записка от начальника Жандармского управления Новгородской крепости, который сообщал в Департамент полиции о проводившихся военными бессудных репрессиях, что подвалы крепости буквально были забиты арестованными, про которых был известно только имя, фамилия, отчество, и то, что он шпион. Без особых доказательств. И вешали очень часто по национальному признаку, отбирали кандидатов в шпионы. Это ситуация 1914-15 года, с конца пятнадцатого, с шестнадцатого года она был уже преодолена, такого масштаба репрессий не было. Но опыт этот был наработан, и определенная преемственность имелась, конечно же, но только не между политическим сыском, а между военной фронтовой контрразведкой во время Первой мировой войной и советскими репрессивными органами.
Причины террора
В. Хутарев-Гарнишевский: Еще эта книжка о главной причине террора. Террор начинается, когда государство сталкивается с обществом, и ни одна сила не способна отступить. Все-таки необходима определенная сменяемость власти, власть хотя бы должна давать вектор развития страны, не важно, пусть этот вектор будет ошибочный, но он должен быть. После подавления революции 1905-07 годов у нас этого вектора практически не было, было топтание на месте, а топтание на месте всегда вызывает бурление в народе и в политическом классе, среди правящей элиты, когда элита не понимает, куда движется страна.
Столыпин дал некий вектор, правильный или неправильный. После гибели Столыпина вообще вектор политики исчез, на много вопросов не было четкого ответа. Политическая оппозиция форсировала эти вопросы, когда требовала от государственной власти некоей концепции дальнейшего развития страны, когда она обвиняла власть в бездействии. Власть, конечно, не бездействовала, но как это видно по политическому сыску, не давалось никакого задания, что им делать, работать в каком направлении? И когда складывается такая ситуация в обществе и в государстве, она приводит к террору, ни одна сила не хочет уступать, и вопрос был только в том, это будет террор красный, как оно получилось в итоге, или это будет террор белый, или это будет террор правительства.
Нужно учитывать степень неприятия обществом власти и отсутствия у власти маневра для любых действий, потому что любое действие не принимается обществом. Мы помним замечательное назначение Протопопова министром внутренних дел. Протопопов был одним из лидеров Государственной думы, он был одним из лидеров либеральной оппозиции. Либеральной оппозиции дается ключевой пост – министра внутренних дел, которому подчинены спецслужбы. Во многих странах такое сложно представить, и в нашей стране сейчас сложно это представить, к примеру, что оппозиция получает пост человека, отвечающего за все внутренние дела, включая и контроль над спецслужбами в стране. И оппозиция отказывается от сотрудничества с Протопоповым. Они говорят: или уходишь в отставку с поста министра или ты сатрап царя, а не наш бывший коллега, хотя он был один из лидеров Прогрессивного блока, значимых лидеров. О чем это говорит? Говорит о том, что не силой разрешить такой конфликт, в котором стороны отказывается говорить друг с другом, уже невозможно. Вопрос, с какой стороны будет применена эта сила. И вот в этом есть логика, объединяющая последние годы царского режима и первые двадцать лет советского режима.
Об итогах исследования
В. Хутарев-Гарнишевский: Первое, чем я удовлетворен, что я написал эту книгу сейчас, а не тогда, когда ее хотел в первый раз написать и опубликовать, потому что я тогда многого не понимал. На самом деле, когда я писал, я задавал себе очень четкий вопрос, который идет за всем этим исследованием, был ли момент, когда можно было предотвратить революцию, и после которого уже предотвратить было невозможно. И ответ на этот вопрос я себе дал. Я бы определил этот поворотный момент как весна-лето 1916 года, с мая по июль, может быть, с мая по август 1916 года. Это последний период, когда можно было предотвратить Февральскую революцию, распад империи, гражданскую войну. Потому что при той напряженности, которая была в этих антагонизмах, конфликтах между различными социальными группами, ожидать, что после революции не будет гражданской войны, было бы крайне наивно. Особенно учитывая опыт 1905-07 годов.
Когда я начинал работу, я не представлял себе той степени запущенности в работе спецслужб, которая была. Определенным открытым для меня было, что на самом деле, верховная государственная власть ни в лице императора, ни в лице председателя Совета министров, после Столыпина, не вникала вообще в вопросы внутренней безопасности, в вопросы, разрабатывающиеся спецслужбами. Это было им не нужно, не интересно, не актуально. Отдельные доклады производили впечатление, по отдельным вопросам ставились какие-то небольшие задачи, но в целом, что для меня было, конечно же, открытием, что сама власть после Столыпина не хотела обороняться. То ли она не видела угрозы, не понимала, что может произойти, то ли она просто была к этому не готова, не хотела этим заниматься, не считала это важным. Поэтому спецслужбы оказались предоставлены сами себе. Политический сыск пытался защищать режим, но режим не хотел защищаться. В этом был, конечно, трагизм ситуации десятых годов после убийства Столыпина. Столыпин активно вникал в работу политического сыска, после него режим сам не хотел защищаться. Политический сыск не получал соответствующих распоряжений, указаний и хотя бы направления движения. Поэтому он был бессилен что-либо сделать.
Книга третья: На сердце пали все печали. Судьбы крестьян в XX веке. Воспоминания. Ред.-сост. Щербаков А. Сост. Козлова А., Островская И.; Международный Мемориал — М.: НИПЦ «Мемориал». «Agey Tomesh», 2019
И. Островская : Архив "Мемориала", с моей точки зрения, это сердце "Мемориала", "Мемориал" с этого начинался. Из чего он состоит? В нашем архиве единица истории – это судьба одного человека. Если мы будем историю измерять не постановлениями партии и правительства, а человеческими судьбами – одна судьба, десять судеб, тысяча судеб, то это будет правильная, честная, истинная история нашей страны, которую мы, честно говоря, очень любим. Которой мы абсолютно искренние патриоты в правильном, истинном смысле этого слова.
Архив не очень большой, в нем сейчас... предположим, сто тысяч личных дел, если не считать тематические коллекции. Есть у нас коллекция, которая одна насчитывает четыреста тысяч судеб, а есть еще другие темы, про которые можно говорить часами. Поэтому давайте мы в нашей коллекции выделим тот фонд, который мы называем мемуарным. Он тоже небольшой, всего около тысячи воспоминаний, написанных непрофессиональными авторами, которые писали, что называется, в стол, для себя или для детей, внуков. Написали люди о себе, своей судьбе без всяких красот, без всяких деепричастных оборотов, аллитераций и других литературных изысков – писали правду. И вот это, наверное, самое главное и самое ценное, что в них есть.
А. Козлова: это действительно уникальный фонд мемуаров, потому что эти воспоминания писались чаще всего не для публикации. Люди писали, как умели, они хотели просто передать то, что они помнят о своей жизни, чтобы об этом узнали другие. Архив "Мемориала" – это то место, куда вот уже 30 лет приходят историки и школьники, представители прессы и исследователи для того, чтобы погрузиться именно в эту эпоху. И воспоминания говорят с нами абсолютно человеческим языком, не подверженным цензуре авторского самолюбия, их не пишут красиво, а пишут так, как чувствуют.
А. Щербаков: Все-таки я ведь не сотрудник архива. Поэтому я не все знаю. Несколько лет я делал аннотации к тем воспоминаниям, которые у них хранятся. Я сейчас точно не помню, это где-то больше полутора тысяч. К тому моменту, когда я к этой работе присоединился, там уже вышла целая книга аннотаций, и там их было около двухсот. Это полезная очень работа, на мой взгляд, к сожалению, у них с деньгами не просто. Копаться в архиве и читать эти большие объемы воспоминаний трудно, а если ознакомиться с аннотациями, можно выбрать то, что интересует. Вот, собственно, этим я и занимался довольно долго. И это очень, очень важная часть их архива, потому что где еще историкам брать документы и воспоминания о нашем прошлом. […] Я считаю, что, архив – это главная часть "Мемориала", и там две женщины, работают не покладая рук, эта гигантская работа вызывает у меня огромное уважение.
О крестьянских мемуарах
И. Островская : Из этой тысячи судеб мы выбрали три судьбы, которые объединяются только тем, что они крестьянские. А крестьянских мемуаров практически нет. Первое, что приходит в голову, это воспоминания Твардовского, только не того Твардовского, который "Теркина" написал, а его родного брата. Но... мемуаров как таковых почти нет, это понятно, почему, это люди не письменной культуры. Важно то, что вот эти три мемуара мы нашли, и когда мы их вместе собрали, у нас получилось картина, с одной стороны, страшная, с другой стороны, наверное, типичная, потому что один из авторов вспоминал о раскулачивании, другой о войне, а третий о лагере. И они, правда, совершенно безыскусные. Может быть, наш автор Александр Щербаков уже об этом говорил, они были записаны, как в средневековье, одной строкой. Для того чтобы их прочесть, надо было сначала разделить текст на отдельные слова. И расставить знаки препинания. Но своей безыскусностью и честностью они просто ошеломляют и не могут оставить равнодушным.
А. Щербаков: А с книжкой такая история, я сделал много-много аннотаций – они там разные, есть очень интересные, есть менее интересные, есть вообще забавные, например, люди, пишут о лагере, как они там все хитро и ловко устраивали, и как им там, несмотря ни на что, неплохо жилось, даже такое есть. Есть интересные воспоминания, где отсидевший человек спорит с Солженицыным, причем о Солженицыне говорит с полным уважением, но приводит разные неточности в его гулаговской книжке. Это, конечно, интересно, но главное, почему я начал заниматься этой книжкой, я наткнулся на воспоминания Анфима Игнатьевича Пономарева. Эти воспоминания в некотором смысле уникальны. Это человек, который никогда не учился, даже в первом классе, и никогда никто его ничему не учил. Он попал в 37 году в лагерь на 10 лет и обо всем написал. Это уникальный случай, потому что у него нет ни Сталина, ни советской власти, ни чекистов, ни лагерных охранников. Все это он воспринимает как погоду, вот климат такой. Это уникальные воспоминания, потому что все-таки, когда люди пишут, они как-то свое отношение к тому, что они видели в жизни, не могут не высказать. А Пономарев писать, читать, видимо, научился очень поздно. Почему он стал писать эти воспоминания, понять трудно. Интересно просто посмотреть на эту рукопись. Без точек, без запятых, без больших и маленьких букв, какие-то слова слиты, какие-то порезаны, читать это очень трудно. Я начал с того, что я просто распечатывал, перенес на компьютер.
И ясно было, что это надо издать. И вот с Козловой и Островской, с которыми мы вместе это все и делали, мы решили напечатать, но это был небольшой объем. И тогда я стал искать другие воспоминания. Обычно крестьяне, которые написали воспоминания, это люди, которые могли отсидеть, а потом каким-то образом выбрались из этого болота, может быть, даже закончили какое-то учебное заведение. Они уже в некотором смысле смотрят чуть-чуть сбоку на это. Мы искали воспоминания, где нет такого "чуть сбоку" взгляда на свое прошлое.
Вот так мы нашли там же в "Мемориале" Скрылева Николая Иосифовича. И Евдокию Константиновну Макарову. Это все крестьяне, но их воспоминания немножко все-таки уже обработаны. Про Макарову мы даже не знаем, как это все происходило, оригинала нет, кто-то набрал текст на компьютере, наверное, была какая-то редактура. Все равно это замечательные воспоминания. А про Скрылева мы знаем больше, потому что у него была соседка в деревне, где он жил, это под Ельцом, которая была в школе библиотекарем. И у нее погибло несколько братьев во время войны, и она приставала к своему соседу, напиши, напиши, ты же все это пережил. И он ей приносил свои листочки, она их обрабатывала. В этом смысле Пономарев уникален.
А. Козлова: Если говорить о крестьянских воспоминаниях... Крестьяне таким чудовищным образом были исторгнуты из своей крестьянской жизни, что став горожанами или работниками на строительстве огромных городов, им заново приходилось строить каждый день свою жизнь. Очень многие их воспоминания проникнуты крестьянским мотивами, такая квинтэссенция крестьянской жизни. У нас есть такие воспоминания, написанные неизвестными авторами, работавшими на строительстве Комсомольска-на-Амуре.
Если горожане могли что-нибудь "пропустить" в 20 веке: отсидеться где-то в гражданскую войну, как-то пережить в городах голод, который бы их не затронул, уехать в эвакуацию во время войны, то на крестьянскую часть населения это выпало все. Каждое из этих событий прошлось по их жизни.
Вот об этом они и писали. […]
Наверное, объединяет их то, что никто из них не считает свою судьбу исключительно тяжелой или какой-то в принципе исключительной. Они живут вместе со временем. Они живут по правилам того времени. Они описывают свою жизнь день за днем, период за периодом. О том, как они чуть-чуть выправляются, чуть-чуть налаживают свою жизнь, потом она опять рушится, опять до основания, и снова, в других обстоятельствах, среди других людей, они опять ее налаживают, опять поднимаются, опять держатся.
Что еще объединяет их – слова благодарности, с которыми они вспоминают тех, кто им помог. Те обстоятельства, которые сложились счастливо, благодарность людям, которые встретились у них на пути, каким-то образом помогли или сыграли роль в их судьбе. Будь то хирурги, которые сделали несколько операций раненому человеку. Или обычная девушка, которая ехала с больным всю дорогу и поддерживала его силы, когда его везли в очередной госпиталь, или люди, которые приютили, дали кров и позволили остановиться в этом беге какой-то неприкаянной жизни, встать на ноги, оглядеться. Всех упоминают с благодарностью. И что еще их объединяет, наверное, это мировоззрение, сформированное тем временем, в котором они жили. Да, объединяет и время, и менталитет крестьянский.
Для кого эта книга
И. Островская : Это должен прочитать человек, который действительно хочет узнать, услышать то, что ему рассказывает обычная тетенька, обычная уборщица в школе, которая пережила такое, что и на десять человек хватит, но это выпало ей одной. И она об этом рассказывает, причем не жалуется, они же, наши русские терпеливые абсолютно крестьяне, которые все воспринимают, как будто дождь идет, ты же не будешь на это жаловаться. Ну раскулачили, ну из дома выгнали, ну а мы опять работаем. А потом мы так зажили хорошо… […] Понимаете, это долготерпимость и ожидание, что будет, наверное, лучше, что мы выживем, хотя кто там выживет и как они выживут, какие будут бесконечные потери, и какой ценой дается это "выпрямление". Но они, как трава, вот протоптали сапогами или танками, они отряхнутся и поднимутся, понимая, что и дальше такое может повториться, но это же действительно, как дождь, что ж мы можем сделать. Можешь рассчитывать только на себя, даже барин не приедет добрый, даже он не разберется. Только мы сами.